ГЛАВА ТРЕТЬЯ

          Робинзон попадает в плен. Бегство

     Большим моим несчастьем было то, что во время всех моих приключений я
не поступил на корабль матросом. Правда, мне пришлось бы работать  больше,
чем я привык, зато в конце концов я научился бы мореходному делу и мог  бы
со временем сделаться штурманом, а пожалуй, и капитаном. Но в  ту  пору  я
был так неразумен, что из всех путей всегда выбирал самый худший. Так  как
в то время у меня была щегольская одежда и в кармане  водились  деньги,  я
всегда являлся на корабль праздным шалопаем: ничего там не делал и  ничему
не учился.
     Юные сорванцы и бездельники обычно попадают в  дурную  компанию  и  в
самое короткое время окончательно сбиваются с пути. Такая же участь  ждала
и меня, но, к счастью, по приезде в Лондон  мне  удалось  познакомиться  с
почтенным пожилым  капитаном,  который  принял  во  мне  большое  участие.
Незадолго перед тем он ходил на своем корабле к берегам Африки, в  Гвинею.
Это путешествие дало ему немалую прибыль,  и  теперь  он  собирался  снова
отправиться в те же края.
     Я понравился ему, так как был в ту  пору  недурным  собеседником.  Он
часто проводил со мною свободное время  и,  узнав,  что  я  желаю  увидеть
заморские страны, предложил мне пуститься в плавание на его корабле.
     - Вам это ничего не будет стоить, - сказал он, - я не  возьму  с  вас
денег ни за проезд, ни за еду. Вы будете на корабле моим гостем.  Если  же
вы захватите с собой какие-нибудь вещи и вам удастся очень  выгодно  сбыть
их в Гвинее, вы получите целиком всю прибыль. Попытайте  счастья  -  может
быть, вам и повезет.
     Так как этот капитан пользовался общим доверием, я охотно принял  его
приглашение.
     Отправляясь в Гвинею, я захватил с собой кое-какого  товару:  закупил
на сорок фунтов стерлингов  различных  побрякушек  и  стеклянных  изделий,
находивших хороший сбыт у дикарей.
     Эти сорок фунтов я добыл  при  содействии  близких  родственников,  с
которыми состоял  в  переписке:  я  сообщил  им,  что  собираюсь  заняться
торговлей, и они уговорили мою мать, а быть может, отца  помочь  мне  хоть
незначительной суммой в первом моем предприятии.
     Эта поездка в Африку была, можно сказать, моим  единственным  удачным
путешествием. Конечно, своей удачей я был  всецело  обязан  бескорыстию  и
доброте капитана.
     Во  время  пути  он  занимался  со  мной  математикой  и  учил   меня
корабельному делу. Ему доставляло  удовольствие  делиться  со  мной  своим
опытом, а мне - слушать его и учиться у него.
     Путешествие сделало меня и  моряком  и  купцом:  я  выменял  на  свои
побрякушки пять фунтов и девять унций "  золотого  песку,  за  который  по
возвращении в Лондон получил изрядную сумму.
     Итак, я мог считать себя  богатым  промышленником,  ведущим  успешную
торговлю с Гвинеей.
     Но, на мое несчастье, мой друг капитан вскоре по возвращении в Англию
умер, и мне пришлось совершить  второе  путешествие  на  свой  страх,  без
дружеского совета и помощи.
     Я отплыл из Англии на том  же  корабле.  Это  было  самое  несчастное
путешествие, какое когда-либо предпринимал человек.
     Однажды на рассвете,  когда  мы  после  долгого  плавания  шли  между
Канарскими островами и Африкой, на нас напали пираты - морские разбойники.
Это были турки из Салеха. Они  издали  заметили  нас  и  на  всех  парусах
пустились за нами вдогонку.
     Сначала мы надеялись, что нам удастся спастись  от  них  бегством,  и
тоже подняли все паруса. Но вскоре стало ясно, что через пять-шесть  часов
они непременно догонят нас. Мы поняли, что нужно готовиться к бою.  У  нас
было двенадцать пушек, а у врага - восемнадцать.
     Около трех часов пополудни разбойничий корабль догнал нас, но  пираты
сделали большую ошибку: вместо того чтобы  подойти  к  нам  с  кормы,  они
подошли с левого борта, где у нас было восемь пушек.  Воспользовавшись  их
ошибкой, мы навели на них все эти пушки и дали залп.
     Турок было не меньше двухсот человек, поэтому они  ответили  на  нашу
пальбу не только пушечным, но и оружейным залпом из двух сотен ружей.
     К счастью, у нас никого не задело, все  остались  целы  и  невредимы.
После этой схватки пиратское судно отошло на полмили и стало готовиться  к
новому нападению. Мы же, со своей стороны, приготовились к новой защите.
     На этот раз враги подошли к нам  с  другого  борта  и  взяли  нас  на
абордаж, то есть  зацепились  за  наш  борт  баграми;  человек  шестьдесят
ворвались на палубу и первым делом бросились рубить мачты и снасти.
     Мы встретили их ружейной стрельбой и дважды очищали от них палубу, но
все же принуждены были сдаться, так как наш корабль  уже  не  годился  для
дальнейшего плавания. Трое из  наших  людей  были  убиты,  восемь  человек
ранены.  Нас  отвезли  в  качестве  пленников  в   морской   порт   Салех,
принадлежавший маврам.
     Других англичан отправили в глубь страны, ко двору жестокого султана,
а меня капитан разбойничьего судна удержал при себе и сделал своим  рабом,
потому что я был молод и проворен.
     Я горько заплакал: мне вспомнилось предсказание отца,  что  рано  или
поздно со мной случится беда и никто не придет мне на помощь. Я думал, что
именно меня и постигла такая беда. Увы, я не подозревал,  что  меня  ждали
впереди еще более тяжелые беды.
     Так как мой новый господин, капитан разбойничьего судна, оставил меня
при себе, я надеялся, что, когда он снова отправится грабить морские суда,
он возьмет с собою и меня. Я был твердо уверен,  что  в  конце  концов  он
попадется в плен  какому-нибудь  испанскому  или  португальскому  военному
кораблю и тогда мне возвратят свободу.
     Но скоро я понял, что эти надежды напрасны, потому что  в  первый  же
раз, как мой господин вышел в море, он оставил меня дома исполнять  черную
работу, какую обычно исполняют рабы.
     С этого дня я только и думал о побеге. Но бежать было  невозможно:  я
был одинок и бессилен. Среди пленников  не  было  ни  одного  англичанина,
которому я мог бы довериться. Два года я протомился в плену,  не  имея  ни
малейшей надежды спастись. Но на третий год мне все же удалось бежать.
     Произошло это так. Мой господин постоянно, раз или два в неделю, брал
корабельную шлюпку и выходил  на  взморье  ловить  рыбу.  В  каждую  такую
поездку он брал с собой меня и одного мальчишку, которого звали Ксури.  Мы
усердно гребли и по мере сил развлекали своего господина.  А  так  как  я,
кроме того, оказался недурным рыболовом, он иногда  посылал  нас  обоих  -
меня и этого Ксури - за рыбой под присмотром одного старого мавра,  своего
дальнего родственника.
     Однажды мой хозяин пригласил двух очень важных  мавров  покататься  с
ним на его парусной шлюпке. Для этой поездки он заготовил  большие  запасы
еды, которые с вечера отослал к себе в  шлюпку.  Шлюпка  была  просторная.
Хозяин еще года два назад приказал своему корабельному плотнику устроить в
ней небольшую каюту, а в каюте - кладовую для провизии. В эту кладовую я и
уложил все запасы.
     - Может быть, гости захотят  поохотиться,  -  сказал  мне  хозяин.  -
Возьми на корабле три ружья и снеси их в шлюпку.
     Я сделал все, что мне было приказано: вымыл палубу, поднял  на  мачте
флаг и на другой день с утра сидел в шлюпке, поджидая гостей. Вдруг хозяин
пришел один и сказал,  что  его  гости  не  поедут  сегодня,  так  как  их
задержали дела. Затем он велел нам троим - мне, мальчику Ксури и  мавру  -
идти в нашей шлюпке на взморье за рыбой.
     - Мои друзья придут ко мне ужинать, - сказал  он,  -  и  потому,  как
только вы наловите достаточно рыбы, принесите ее сюда.
     Вот тут-то снова пробудилась во мне давнишняя мечта о свободе. Теперь
у меня было судно, и, как только хозяин ушел, я стал готовиться - но не  к
рыбной ловле, а к далекому плаванию. Правда, я не знал,  куда  я  направлю
свой путь, но всякая дорога хороша - лишь бы уйти из неволи.
     - Следовало бы нам захватить какую-нибудь еду для себя,  -  сказал  я
мавру. -  Не  можем  же  мы  есть  без  спросу  провизию,  которую  хозяин
приготовил для гостей.
     Старик согласился со мною и вскоре принес большую корзину с  сухарями
и три кувшина пресной воды.
     Я знал, где стоит у хозяина ящик с вином, и,  покуда  мавр  ходил  за
провизией, я переправил все бутылки на шлюпку и поставил  их  в  кладовую,
как будто они были еще раньше припасены для хозяина.
     Кроме того, я принес огромный кусок воску (фунтов пятьдесят весом) да
прихватил  моток  пряжи,  топор,  пилу  и  молоток.  Все  это  нам   очень
пригодилось впоследствии, особенно воск, из которого мы делали свечи.
     Я  придумал  еще  одну  хитрость,  и  мне  опять   удалось   обмануть
простодушного мавра. Его имя было Измаил, поэтому все называли  его  Моли.
Вот я и сказал ему:
     - Моли, на судне есть хозяйские охотничьи ружья.  Хорошо  бы  достать
немного пороху и  несколько  зарядов  -  может  быть,  нам  посчастливится
подстрелить себе на обед куликов. Хозяин держит порох и дробь на  корабле,
я знаю.
     - Ладно, - сказал он, - принесу.
     И он принес большую кожаную сумку с порохом - фунта полтора весом,  а
пожалуй, и больше, да другую, с  дробью,  -  фунтов  пять  или  шесть.  Он
захватил также и пули. Все это  было  сложено  в  шлюпке.  Кроме  того,  в
хозяйской каюте нашлось еще немного пороху, который я  насыпал  в  большую
бутыль, вылив из нее предварительно остатки вина.
     Запасшись, таким образом, всем необходимым для дальнего плавания,  мы
вышли из гавани, будто бы на рыбную ловлю. Я опустил мои удочки в воду, но
ничего не поймал (я нарочно не вытаскивал удочек, когда рыба попадалась на
крючок).
     - Здесь мы ничего не поймаем! - сказал я мавру. - Хозяин не  похвалит
нас, если мы вернемся к нему с пустыми  руками.  Надо  отойти  подальше  в
море. Быть может, вдали от берега рыба будет лучше клевать.
     Не подозревая обмана, старый мавр согласился со мною и,  так  как  он
стоял на носу, поднял парус.
     Я же сидел за рулем, на корме, и, когда судно отошло мили  на  три  в
открытое море, я лег в дрейф - как бы для того, чтобы снова  приступить  к
рыбной ловле. Затем, передав мальчику руль, я шагнул  на  нос,  подошел  к
мавру сзади, внезапно  приподнял  его  и  бросил  в  море.  Он  сейчас  же
вынырнул, потому что плавал, как пробка, и стал кричать мне, чтобы я  взял
его в шлюпку, обещая, что поедет со мною хоть на край света. Он так быстро
плыл за судном, что догнал бы меня очень скоро (ветер был слабый, и шлюпка
еле двигалась). Видя, что мавр скоро догонит нас, я побежал в каюту,  взял
там одно из охотничьих ружей, прицелился в мавра и сказал:
     - Я не желаю тебе зла, но оставь меня сейчас  же  в  покое  и  скорее
возвращайся домой! Ты хороший пловец, море тихое, ты  легко  доплывешь  до
берега. Поворачивай назад, и я не трону тебя. Но, если ты не отстанешь  от
шлюпки, я прострелю тебе голову,  потому  что  твердо  решил  добыть  себе
свободу.
     Он повернул к берегу и, я уверен, доплыл до него без труда.
     Конечно, я мог взять с собой этого мавра, но на старика  нельзя  было
положиться.
     Когда мавр отстал от шлюпки, я обратился к мальчику и сказал:
     - Ксури, если ты  будешь  мне  верен,  я  сделаю  тебе  много  добра.
Поклянись, что ты никогда не изменишь мне, иначе я и тебя брошу в море.
     Мальчик улыбнулся, глядя мне прямо в глаза, и поклялся, что будет мне
верен  до  гроба  и  поедет  со  мной,  куда  я  захочу.  Говорил  он  так
чистосердечно, что я не мог не поверить ему.
     Покуда мавр не приблизился к берегу, я держал курс в  открытое  море,
лавируя против ветра, чтобы все думали, будто мы идем к Гибралтару.
     Но, как только начало смеркаться, я стал править на  юг,  придерживая
слегка к востоку, потому что мне не  хотелось  удаляться  от  берега.  Дул
очень свежий ветер, но море  было  ровное,  спокойное,  и  потому  мы  шли
хорошим ходом.
     Когда на другой день к трем часам впереди  в  первый  раз  показалась
земля, мы очутились  уже  миль  на  полтораста  южнее  Салеха,  далеко  за
пределами  владений  марокканского  султана,  да  и  всякого  другого   из
африканских царей. Берег,  к  которому  мы  приближались,  был  совершенно
безлюден.
     Но в плену я набрался такого страху и  так  боялся  снова  попасть  к
маврам в  плен,  что,  пользуясь  благоприятным  ветром,  подгонявшим  мое
суденышко к югу, пять дней плыл вперед и вперед, не становясь на  якорь  и
не сходя на берег.
     Через пять дней ветер переменился: подуло с юга, и так как я  уже  не
боялся погони, то решил подойти к берегу и бросил якорь в  устье  какой-то
маленькой речки. Не могу сказать, что это за речка, где  она  протекает  и
какие люди живут на ее берегах. Берега ее были пустынны, и это меня  очень
обрадовало, так  как  у  меня  не  было  никакого  желания  видеть  людей.
Единственное, что мне было нужно, - пресная вода.
     Мы вошли в устье под вечер и решили,  когда  стемнеет,  добраться  до
суши вплавь и осмотреть все  окрестности.  Но,  как  только  стемнело,  мы
услышали с берега ужасные звуки: берег кишел зверями, которые  так  бешено
выли, рычали, ревели и лаяли, что бедный Ксури чуть не умер  со  страху  и
стал упрашивать меня не сходить на берег до утра.
     - Ладно, Ксури, - сказал я ему,  -  подождем!  Но,  может  быть,  при
дневном свете мы увидим людей, от которых нам придется, пожалуй, еще хуже,
чем от лютых тигров и львов.
     - А мы выстрелим в этих людей из ружья, - сказал он со смехом, -  они
и убегут!
     Мне было приятно, что мальчишка  ведет  себя  молодцом.  Чтобы  он  и
впредь не унывал, я дал ему глоток вина.
     Я последовал его совету, и всю ночь мы простояли на якоре, не  выходя
из лодки и держа наготове ружья. До самого утра нам не  пришлось  сомкнуть
глаз.
     Часа через два-три после того, как  мы  бросили  якорь,  мы  услышали
ужасный рев каких-то огромных зверей очень странной породы (какой -  мы  и
сами не  знали).  Звери  приблизились  к  берегу,  вошли  в  речку,  стали
плескаться и барахтаться в ней, желая, очевидно, освежиться,  и  при  этом
визжали, ревели и выли; таких отвратительных звуков я до той поры  никогда
не слыхал.
     Ксури дрожал от страха; правду сказать, испугался и я.
     Но мы оба еще больше испугались, когда услышали, что одно из  чудовищ
плывет к нашему судну. Мы не могли его видеть, но только слышали, как  оно
отдувается и фыркает, и угадали по одним этим звукам, что чудовище огромно
и свирепо.
     - Должно быть, это лев, - сказал Ксури.  -  Поднимем  якорь  и  уйдем
отсюда!
     - Нет, Ксури, - возразил я, -  нам  незачем  сниматься  с  якоря.  Мы
только отпустим канат подлиннее и отойдем  подальше  в  море  -  звери  не
погонятся за нами.
     Но едва я произнес  эти  слова,  как  увидел  неизвестного  зверя  на
расстоянии двух весел от нашего судна. Я немного растерялся, однако сейчас
же взял из каюты ружье и  выстрелил.  Зверь  повернул  назад  и  поплыл  к
берегу.
     Невозможно описать, какой яростный  рев  поднялся  на  берегу,  когда
прогремел мой выстрел:  должно  быть,  здешние  звери  никогда  раньше  не
слышали этого звука. Тут я  окончательно  убедился,  что  в  ночное  время
выходить на берег нельзя. Но можно ли будет  рискнуть  высадиться  днем  -
этого мы тоже не знали. Стать жертвой какого-нибудь дикаря не  лучше,  чем
попасться в когти льву или тигру.
     Но нам во что бы то ни стало нужно было сойти на берег  здесь  или  в
другом месте, так как у нас не осталось  ни  капли  воды.  Нас  давно  уже
мучила жажда. Наконец наступило долгожданное утро. Ксури заявил, что, если
я пущу его, он доберется до берега вброд и постарается  раздобыть  пресной
воды. А когда я спросил его, отчего же идти ему, а не мне, он ответил:
     - Если придет дикий человек, он съест меня, а вы останетесь живы.
     В этом ответе прозвучала такая любовь  ко  мне,  что  я  был  глубоко
растроган.
     - Вот что, Ксури, - сказал я, - отправимся оба. А если  явится  дикий
человек, мы застрелим его, и он не съест ни тебя, ни меня.
     Я дал мальчику сухарей и глоток вина; затем мы подтянулись поближе  к
земле и, соскочив в воду, направились к берегу  вброд,  не  взяв  с  собой
ничего, кроме ружей да двух пустых кувшинов для воды.
     Я не хотел удаляться от берега, чтобы не терять из виду нашего судна.
Я боялся, что вниз по реке к нам могут спуститься в своих пирогах  дикари.
Но Ксури, заметив ложбинку  на  расстоянии  мили  от  берега,  помчался  с
кувшином туда.
     Вдруг я вижу - он бежит назад. "Не погнались ли за ним  дикари?  -  в
страхе подумал я. - Не испугался ли он какого-нибудь хищного зверя?"
     Я бросился к нему на выручку и, подбежав ближе, увидел, что за спиной
у него висит что-то большое. Оказалось, он убил какого-то  зверька,  вроде
нашего зайца, только шерсть у него была другого цвета и ноги  длиннее.  Мы
оба были рады этой дичи, но я еще больше обрадовался, когда  Ксури  сказал
мне, что он отыскал в ложбине много хорошей пресной воды.
     Наполнив кувшины, мы устроили роскошный завтрак из убитого зверька  и
пустились в дальнейший путь. Так мы и не нашли в  этой  местности  никаких
следов человека.
     После того как мы вышли из устья речки,  мне  еще  несколько  раз  во
время нашего дальнейшего плавания  приходилось  причаливать  к  берегу  за
пресной водой.
     Однажды ранним утром мы бросили якорь у какого-то высокого мыса.  Уже
начался прилив. Вдруг Ксури, у которого глаза были,  видимо,  зорче  моих,
прошептал:
     - Уйдемте подальше от этого берега. Взгляните, какое  чудовище  лежит
вон там, на пригорке! Оно крепко  спит,  но  горе  будет  нам,  когда  оно
проснется!
     Я посмотрел в ту  сторону,  куда  показывал  Ксури,  и  действительно
увидел ужасного зверя. Это был огромный лев. Он лежал под выступом горы.
     - Слушай, Ксури, - сказал я, - ступай на берег и убей этого льва.
     Мальчик испугался.
     - Мне убить его! - воскликнул он. - Да ведь лев проглотит  меня,  как
муху!
     Я попросил его не шевелиться и, не сказав ему больше ни слова, принес
из каюты все наши ружья (их было три). Одно, самое большое и громоздкое, я
зарядил двумя кусками свинца, всыпав предварительно в дуло  хороший  заряд
пороху; в другое вкатил две большие пули, а в третье - пять пуль поменьше.
     Взяв первое ружье и тщательно прицелившись, я выстрелил  в  зверя.  Я
метил ему в голову, но он лежал в такой  позе  (прикрыв  голову  лапой  на
уровне глаз), что заряд попал в лапу и  раздробил  кость.  Лез  зарычал  и
вскочил, но, почувствовав боль, свалился, потом поднялся на трех  лапах  и
заковылял прочь от берега, испуская такой  отчаянный  рев,  какого  я  еще
никогда не слыхал.
     Я был немного смущен тем, что не попал ему в голову; однако, не медля
ни минуты, взял второе ружье и выстрелил зверю вдогонку. На этот  раз  мой
заряд попал прямо в цель. Лев свалился, издавая еле слышные хриплые звуки.
     Когда Ксури увидел раненого зверя, все его страхи прошли, и  он  стал
просить меня, чтобы я отпустил его на берег.
     - Ладно, ступай! - сказал я.
     Мальчик прыгнул в воду и поплыл к берегу, работая одной рукой, потому
что в другой у него было ружье. Подойдя  вплотную  к  упавшему  зверю,  он
приставил дуло ружья к его уху и убил наповал.
     Было, конечно, приятно подстрелить на охоте  льва,  но  мясо  его  не
годилось в пищу, и я очень жалел, что мы истратили  три  заряда  на  такую
никчемную дичь.  Впрочем,  Ксури  сказал,  что  он  попытается  поживиться
кое-чем от убитого льва, и, когда мы вернулись в шлюпку, попросил  у  меня
топор.
     - Зачем? - спросил я.
     - Отрубить ему голову, - отвечал он.
     Однако голову отрубить он не мог, у него не хватило сил:  он  отрубил
только лапу, которую и принес в  нашу  шлюпку.  Лапа  была  необыкновенных
размеров.
     Тут мне пришло в голову, что шкура этого  льва  может  нам,  пожалуй,
пригодиться,  и  я  решил  попробовать  снять  с  него  шкуру.  Мы   снова
отправились на берег, но я не знал,  как  взяться  за  эту  работу.  Ксури
оказался более ловким, чем я.
     Работали мы  целый  день.  Шкура  была  снята  только  к  вечеру.  Мы
растянули ее на крыше нашей маленькой каюты. Через два дня она  совершенно
просохла на солнце и потом служила мне постелью.
     Отчалив  от  этого  берега,  мы  поплыли   прямо   на   юг   и   дней
десять-двенадцать подряд не меняли своего направления.
     Провизия наша  подходила  к  концу,  поэтому  мы  старались  возможно
экономнее расходовать наши запасы. На берег мы сходили только  за  пресной
водой.
     Я хотел добраться до устья реки Гамбии или Сенегала, то есть  до  тех
мест, которые прилегают к Зеленому мысу, так как надеялся встретить  здесь
какой-нибудь европейский корабль. Я знал, что, если я не встречу корабля в
этих местах, мне  останется  или  пуститься  в  открытое  море  на  поиски
островов, или погибнуть среди чернокожих - другого выбора у меня не было.
     Я знал также, что все корабли, которые идут из Европы, куда бы они ни
направлялись - к берегам ли Гвинеи, в Бразилию или в Ост-Индию, - проходят
мимо Зеленого мыса, и потому мне казалось, что  все  мое  счастье  зависит
только от того, встречу ли я  у  Зеленого  мыса  какое-нибудь  европейское
судно.
     "Если не встречу, - говорил я себе, - мне грозит верная смерть".

ГЛАВА ПЯТАЯ

          Робинзон поселяется в Бразилии. - Он  снова  уходит  в
          море. Корабль его терпит крушение

     Капитан был великодушен и щедр не только на словах, но и на деле.  Он
добросовестно выполнил все свои обещания.  Он  приказал,  чтобы  никто  из
матросов не смел прикасаться к моему имуществу, затем  составил  подробный
список всех принадлежащих мне вещей, велел сложить  их  вместе  со  своими
вещами, а список вручил мне, чтобы по прибытии в Бразилию я  мог  получить
все сполна.
     Ему захотелось купить мою шлюпку. Шлюпка действительно  была  хороша.
Капитан сказал, что купит ее для своего корабля, и спросил, сколько я хочу
за нее.
     - Вы, - ответил я, - сделали мне столько  добра,  что  я  ни  в  коем
случае не считаю себя вправе назначать цену  за  шлюпку.  Сколько  дадите,
столько и возьму.
     Тогда он сказал, что выдаст мне письменное обязательство уплатить  за
мою шлюпку восемьдесят червонцев тотчас же по приезде в Бразилию, но, если
там найдется у меня  другой  покупатель,  который  предложит  мне  больше,
капитан заплатит мне столько же.
     Наш переезд до Бразилии совершился вполне  благополучно.  В  пути  мы
помогали матросам, и они подружились с  нами.  После  двадцатидвухдневного
плавания мы вошли в бухту Всех Святых. Тут  я  окончательно  почувствовал,
что бедствия мои позади, что я уже свободный человек, а не раб и что жизнь
моя начинается сызнова.
     Я  никогда  не  забуду,  как  великодушно  отнесся  ко  мне   капитан
португальского корабля.
     Он не взял с меня  ни  гроша  за  проезд;  он  в  полной  сохранности
возвратил мне все мои вещи, вплоть до трех глиняных кувшинов; он  дал  мне
сорок золотых за львиную шкуру и двадцать - за  шкуру  леопарда  и  вообще
купил все, что у меня было лишнего и что мне было удобно  продать,  в  том
числе ящик с винами, два ружья и оставшийся воск (часть которого  пошла  у
нас на свечи). Одним словом, когда  я  продал  ему  большую  часть  своего
имущества и сошел на берег Бразилии, в кармане у меня было двести двадцать
золотых.
     Мне не хотелось расставаться с моим спутником  Ксури:  он  был  таким
верным и надежным товарищем, он помог мне добыть свободу. Но  у  меня  ему
было нечего делать; к тому же  я  не  был  уверен,  что  мне  удастся  его
прокормить. Поэтому я очень обрадовался, когда капитан заявил мне, что ему
нравится этот мальчишка, что он охотно возьмет его к  себе  на  корабль  и
сделает моряком.
     Вскоре по приезде в Бразилию мой друг капитан ввел меня в дом  одного
своего  знакомого.  То  был  владелец  плантации  сахарного  тростника   и
сахарного завода. Я прожил у него довольно долгое время и благодаря  этому
мог изучить сахарное производство.
     Видя, как  хорошо  живется  здешним  плантаторам  и  как  быстро  они
богатеют, я решил поселиться в  Бразилии  и  тоже  заняться  производством
сахара. На все свои наличные деньги я взял в аренду участок земли  и  стал
составлять план моей будущей плантации и усадьбы.
     У меня был сосед по плантации, приехавший сюда  из  Лиссабона.  Звали
его Уэллс. Родом он был англичанин, но давно уже перешел  в  португальское
подданство. Мы с ним скоро сошлись и были в самых приятельских отношениях.
Первые два года мы оба еле могли прокормиться нашими урожаями. Но по  мере
того как земля разрабатывалась, мы становились богаче.
     Прожив в Бразилии года четыре и постепенно  расширяя  свое  дело,  я,
само собою разумеется, не только изучил испанский язык, но и  познакомился
со всеми соседями, а равно и с купцами из Сан-Сальвадора, ближайшего к нам
приморского города.  Многие  из  них  стали  моими  друзьями.  Мы  нередко
встречались, и, конечно, я зачастую рассказывал им о двух моих поездках  к
Гвинейскому берегу, о том, как ведется торговля с тамошними неграми и  как
легко там за какие-нибудь безделушки - за бусы, ножи, ножницы, топоры  или
зеркальца - приобрести золотой песок и слоновую кость.
     Они всегда слушали меня с большим интересом и подолгу  обсуждали  то,
что я рассказывал им.
     Однажды пришли ко мне трое из них и, взяв с меня слово, что весь  наш
разговор останется в тайне, сказали:
     - Вы говорите, что там, где вы были, можно легко достать целые  груды
золотого песку и других  драгоценностей.  Мы  хотим  снарядить  корабль  в
Гвинею за золотом. Согласны ли  вы  поехать  в  Гвинею?  Вам  не  придется
вкладывать в это предприятие ни гроша: мы дадим вам  все,  что  нужно  для
обмена. За ваш труд вы получите свою долю прибыли, такую же, как и  каждый
из нас.
     Мне  следовало  бы  отказаться  и  надолго  остаться  в   плодородной
Бразилии, но, повторяю, я всегда был виновником собственных несчастий. Мне
страстно захотелось испытать новые морские приключения, и  голова  у  меня
закружилась от радости.
     В юности я был не в силах побороть свою любовь к  путешествиям  и  не
послушал добрых советов отца.  Так  и  теперь  я  не  мог  устоять  против
соблазнительного предложения моих бразильских друзей.
     Я ответил им, что охотно поеду в Гвинею,  с  тем,  однако,  условием,
чтобы во время моего путешествия они присмотрели  за  моими  владениями  и
распорядились ими по моим указаниям в случае, если я не вернусь.
     Они торжественно обещали  выполнить  мои  пожелания  и  скрепили  наш
договор  письменным  обязательством.  Я  же,  со  своей  стороны,   сделал
завещание на случай смерти: все свое движимое  и  недвижимое  имущество  я
завещал португальскому капитану, который спас мне жизнь.  Но  при  этом  я
сделал  оговорку,  чтобы  часть  капитала  он  отправил  в   Англию   моим
престарелым родителям.
     Корабль был снаряжен, и мои компаньоны, согласно  условию,  нагрузили
его товаром.
     И вот еще раз - в недобрый час! - 1 сентября 1659 года  я  ступил  на
палубу корабля. Это был тот самый день,  в  который  восемь  лет  назад  я
убежал из отцовского дома и так безумно загубил свою молодость.
     На двенадцатый день нашего плавания мы пересекли экватор и находились
под семью градусами двадцатью двумя минутами северной широты, когда на нас
неожиданно налетел бешеный шквал. Он налетел  с  юго-востока,  потом  стал
дуть в противоположную сторону и, наконец, подул с  северо-востока  -  дул
непрерывно с такой ужасающей силой, что  в  течение  двенадцати  дней  нам
пришлось, отдавшись во власть урагана, плыть, куда гнали нас волны.
     Нечего говорить, что  все  эти  двенадцать  дней  я  ежеминутно  ждал
смерти, да и никто из нас не думал, что останется в живых.
     Однажды ранним утром (ветер все еще дул  с  прежней  силой)  один  из
матросов крикнул:
     - Земля!
     Но не успели мы выбежать из кают, чтобы узнать,  мимо  каких  берегов
несется наше несчастное судно, как почувствовали, что оно село на мель.  В
тот же миг от внезапной остановки всю нашу палубу окатило такой  неистовой
и могучей волной, что мы принуждены были тотчас же скрыться в каютах.
     Корабль так глубоко засел в песке, что нечего было и  думать  стащить
его с мели. Нам  оставалось  одно:  позаботиться  о  спасении  собственной
жизни. У нас были две шлюпки. Одна висела за кормой; во  время  шторма  ее
разбило и унесло в море. Оставалась другая, но никто не знал,  удастся  ли
спустить ее на воду. А между тем  размышлять  было  некогда:  корабль  мог
каждую минуту расколоться надвое.
     Помощник капитана бросился к шлюпке и с помощью  матросов  перебросил
ее через борт. Мы все, одиннадцать человек, вошли в шлюпку и  отдались  на
волю бушующих волн, так как, хотя шторм  уже  поутих,  все-таки  на  берег
набегали громадные волны и море по всей справедливости могло быть  названо
бешеным.
     Наше положение стало еще более страшным: мы видели ясно,  что  шлюпку
сейчас захлестнет и что нам невозможно спастись. Паруса у нас не  было,  а
если б и был, он оказался бы совершенно бесполезным для нас. Мы  гребли  к
берегу с отчаянием в сердце, как люди, которых  ведут  на  казнь.  Мы  все
понимали, что, едва только шлюпка подойдет ближе к земле, прибой тотчас же
разнесет  ее  в  щепки.  Подгоняемые  ветром,   мы   налегли   на   весла,
собственноручно приближая свою гибель.
     Так несло нас мили четыре, и  вдруг  разъяренный  вал,  высокий,  как
гора, набежал с кормы на нашу шлюпку. Это был последний, смертельный удар.
Шлюпка перевернулась. В тот же миг мы очутились под  водой.  Буря  в  одну
секунду раскидала нас в разные стороны.
     Невозможно описать то смятение чувств и мыслей,  которые  я  испытал,
когда меня накрыла волна. Я очень хорошо плаваю, но у  меня  не  было  сил
сразу вынырнуть из этой пучины, чтобы  перевести  дыхание,  и  я  чуть  не
задохся.  Волна  подхватила  меня,  протащила  по  направлению  к   земле,
разбилась  и  отхлынула  прочь,  оставив  меня  полумертвым,  так  как   я
наглотался воды. Я перевел дух и немного пришел в себя. Увидев, что  земля
так близко  (гораздо  ближе,  чем  я  ожидал),  я  вскочил  на  ноги  и  с
чрезвычайной поспешностью направился к берегу.  Я  надеялся  достичь  его,
прежде чем набежит и подхватит меня другая волна, но скоро понял, что  мне
от нее не уйти: море шло на меня, как большая гора; оно нагоняло меня, как
свирепый враг, с которым невозможно бороться. Я  и  не  сопротивлялся  тем
волнам, которые несли меня к берегу; но чуть только,  отхлынув  от  земли,
они уходили назад, я всячески барахтался и бился, чтобы они не унесли меня
обратно в море.
     Следующая волна была огромна: не меньше двадцати или  тридцати  футов
вышиной. Она похоронила меня глубоко под собою. Затем меня подхватило и  с
необыкновенной быстротой помчало к земле. Долго я плыл по течению, помогая
ему изо всех сил, и чуть не задохся в воде, как  вдруг  почувствовал,  что
меня несет куда-то вверх. Вскоре, к моему величайшему счастью, мои руки  и
голова оказались над поверхностью воды, и хотя секунды через две  на  меня
налетела другая волна, но все же эта краткая передышка придала мне силы  и
бодрости.
     Новая волна опять накрыла меня с головою, но на этот раз я пробыл под
водой не так долго. Когда волна разбилась и отхлынула, я  не  поддался  ее
натиску, а поплыл к берегу и вскоре снова почувствовал,  что  у  меня  под
ногами земля.
     Я постоял две-три секунды, вздохнул всей грудью и  из  последних  сил
бросился бежать к берегу.
     Но и теперь я не ушел от разъяренного моря: оно  снова  пустилось  за
мной вдогонку. Еще два раза волны настигали меня и несли к берегу, который
в этом месте был очень отлогим.
     Последняя волна с такой силой швырнула меня о скалу,  что  я  потерял
сознание.
     Некоторое время я был совершенно беспомощен, и, если бы в  ту  минуту
море снова успело налететь на меня, я непременно захлебнулся бы в воде.
     К счастью, ко мне вовремя вернулось сознание. Увидев, что сейчас меня
снова накроет волна,  я  крепко  уцепился  за  выступ  утеса  и,  задержав
дыхание, старался переждать, пока она схлынет.
     Здесь, ближе к земле,  волны  были  не  такие  огромные.  Когда  вода
схлынула, я опять побежал вперед и очутился настолько близко к берегу, что
следующая волна хоть и окатила меня всего, с  головой,  но  уже  не  могла
унести в море.
     Я пробежал еще несколько шагов и почувствовал с радостью, что стою на
твердой земле. Я стал карабкаться по прибрежным скалам  и,  добравшись  до
высокого бугра, упал на траву. Здесь я был в безопасности: вода  не  могла
доплеснуть до меня.
     Я думаю, не существует таких слов, которыми можно было бы  изобразить
радостные чувства человека, восставшего, так сказать,  из  гроба!  Я  стал
бегать и прыгать, я размахивал руками,  я  даже  пел  и  плясал.  Все  мое
существо,  если  можно  так  выразиться,  было  охвачено  мыслями  о  моем
счастливом спасении.
     Но тут я внезапно подумал о своих утонувших товарищах. Мне стало жаль
их, потому что во время плавания я успел привязаться ко многим из  них.  Я
вспоминал их лица, имена. Увы, никого из них я больше не видел; от  них  и
следов не осталось, кроме трех принадлежавших им шляп, одного  колпака  да
двух непарных башмаков, выброшенных морем на сушу.
     Посмотрев туда, где стоял наш корабль, я еле разглядел его за  грядою
высоких волн - так он был далеко! И я сказал  себе:  "Какое  это  счастье,
великое счастье, что я добрался в такую бурю до этого далекого берега!"
     Выразив такими словами свою горячую радость по случаю  избавления  от
смертельной опасности, я вспомнил, что земля может быть  так  же  страшна,
как и море, что я не знаю, куда я попал, и  что  мне  необходимо  в  самом
непродолжительном времени тщательно осмотреть незнакомую местность.
     Как только я подумал об этом, мои восторги тотчас же остыли: я понял,
что хоть я и спас свою жизнь, но не спасся от несчастий, лишений и ужасов.
Вся одежда моя промокла насквозь, а переодеться было не во что. У меня  не
было ни пищи, ни пресной воды, чтобы подкрепить свои силы.  Какое  будущее
ожидало меня? Либо я умру от голода, либо меня растерзают лютые звери.  И,
что всего печальнее, я не мог охотиться за дичью, не  мог  обороняться  от
зверей, так как при мне  не  было  никакого  оружия.  Вообще  при  мне  не
оказалось ничего, кроме ножа да жестянки с табаком.
     Это привело меня в такое отчаяние, что я стал бегать по берегу взад и
вперед как безумный.
     Приближалась ночь, и я с тоской спрашивал себя:  "Что  ожидает  меня,
если в этой местности водятся хищные звери? Ведь  они  всегда  выходят  на
охоту по ночам".
     Неподалеку стояло широкое, ветвистое дерево. Я  решил  взобраться  на
него и просидеть среди его  ветвей  до  утра.  Ничего  другого  не  мог  я
придумать, чтобы спастись от зверей. "А когда  придет  утро,  -  сказал  я
себе, - я успею поразмыслить о том, какой  смертью  мне  суждено  умереть,
потому что жить в этих пустынных местах невозможно".
     Меня мучила жажда. Я пошел посмотреть, нет ли где поблизости  пресной
воды, и, отойдя на четверть  мили  от  берега,  к  великой  моей  радости,
отыскал ручеек.
     Напившись и положив себе в  рот  табаку,  чтобы  заглушить  голод,  я
воротился к дереву, влез на него и устроился в его ветвях  таким  образом,
чтобы не свалиться во сне. Затем  срезал  недлинный  сук  и,  сделав  себе
дубинку на  случай  нападения  врагов,  уселся  поудобнее  и  от  страшной
усталости крепко уснул.
     Спал я сладко, как не многим спалось бы на столь неудобной постели, и
вряд ли кто-нибудь после такого ночлега просыпался таким свежим и бодрым.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

          Робинзон на новоселье. - Коза и козленок

     Трудно  мне  было  перетаскивать  в  крепость  все  мои  богатства  -
провизию, оружие и другие вещи. Еле справился я с этой работой.  И  сейчас
же пришлось взяться за новую: разбить большую, прочную палатку.
     В тропических странах дожди, как известно, бывают чрезвычайно обильны
и  в  определенное  время  года  льют  без  перерыва  много  дней.   Чтобы
предохранить себя от сырости, я сделал двойную палатку,  то  есть  сначала
поставил одну палатку, поменьше, а над нею -  другую,  побольше.  Наружную
палатку я накрыл брезентом, захваченным мною на корабле вместе с парусами.
     Теперь я спал уже не на подстилке, брошенной  прямо  на  землю,  а  в
очень удобном гамаке, принадлежавшем помощнику нашего капитана.
     Я перенес в палатку все съестные припасы и прочие вещи, которые могли
испортиться от дождей. Когда все это было внесено внутрь ограды, я наглухо
заделал отверстие, временно  служившее  мне  дверью,  и  стал  входить  по
приставной лестнице, о которой уже сказано выше. Таким образом, я жил, как
в укрепленном  замке,  огражденный  от  всяких  опасностей,  и  мог  спать
совершенно спокойно.
     Заделав ограду,  я  принялся  копать  пещеру,  углубляя  естественную
впадину в горе. Пещера приходилась как  раз  за  палаткой  и  служила  мне
погребом. Выкопанные камни я уносил через палатку во дворик и складывал  у
ограды с внутренней стороны. Туда же ссыпал я и землю, так  что  почва  во
дворике поднялась фута на полтора.
     Немало времени отняли у меня эти работы.  Впрочем,  в  ту  пору  меня
занимали многие другие дела и случилось несколько  таких  происшествий,  о
которых я хочу рассказать.
     Как-то раз, еще в то время, когда я только готовился ставить  палатку
и рыть пещеру, набежала вдруг черная туча и хлынул проливной дождь.  Потом
блеснула молния, раздался страшный удар грома.
     В этом, конечно, не было ничего необыкновенного, и меня  испугала  не
столько  самая  молния,  сколько  одна  мысль,  которая   быстрее   молнии
промелькнула у меня в уме: "Мой порох!"
     У меня замерло сердце. Я с ужасом  думал:  "Один  удар  молнии  может
уничтожить весь мой порох! А без него я буду лишен возможности обороняться
от хищных зверей и добывать себе пищу". Странное дело: в то время  я  даже
не подумал о том, что при взрыве раньше всего могу погибнуть я сам.
     Этот случай произвел на меня  такое  сильное  впечатление,  что,  как
только гроза прошла, я отложил на время все свои работы  по  устройству  и
укреплению жилища и принялся за столярное ремесло и шитье: я шил мешочки и
делал ящички для пороха. Нужно было разделить порох на несколько частей  и
каждую часть хранить отдельно, чтобы они не могли вспыхнуть все сразу.
     На эту работу у меня ушло почти две недели. Всего пороху у меня  было
до двухсот сорока фунтов. Я разложил все  это  количество  по  мешочкам  и
ящичкам, разделив его по крайней мере на сто частей.
     Мешочки и ящички я запрятал в расселины горы, в таких местах, куда не
могла проникнуть сырость, и тщательно отметил каждое место. За  бочонок  с
подмоченным порохом я не боялся - этот порох и без того  был  плохой  -  и
потому поставил его, как он был, в пещеру,  или  в  свою  "кухню",  как  я
мысленно называл ее.
     Все это время я раз в день, а иногда и чаще, выходил из дому с ружьем
- для прогулки, а также для того, чтобы ознакомиться с местной природой и,
если удастся, подстрелить какую-нибудь дичь.
     В первый же  раз  как  я  отправился  в  такую  экскурсию,  я  сделал
открытие, что на острове водятся козы.  Я  очень  обрадовался,  но  вскоре
оказалось, что козы необычайно проворны и чутки, так что подкрасться к ним
нет  ни  малейшей  возможности.  Впрочем,  это  не  смутило  меня:  я   не
сомневался, что рано или поздно научусь охотиться за ними.
     Вскоре я подметил одно любопытное явление: когда козы были на вершине
горы, а я появлялся в долине, все стадо тотчас же убегало от  меня  прочь;
но если козы были в долине, а я на горе, тогда они, казалось, не  замечали
меня. Из этого я сделал вывод, что глаза у них устроены особенным образом:
они не видят того, что находится наверху. С тех пор я стал охотиться  так:
взбирался на какой-нибудь холм и стрелял в коз с вершины.
     Первым же выстрелом я убил молодую козу, при которой был сосунок. Мне
от души было жаль козленка. Когда мать упала, он продолжал  смирно  стоять
возле нее и доверчиво глядел на меня. Мало того, когда я подошел к  убитой
козе, взвалил ее на плечи и понес домой, козленок побежал за мной. Так  мы
дошли до самого дома. Я положил козу на землю, взял козленка и спустил его
через ограду во двор. Я думал, что мне удастся вырастить его и  приручить,
но он еще не умел есть траву, и я был принужден его зарезать. Мне  надолго
хватило мяса  этих  двух  животных.  Ел  я  вообще  немного,  стараясь  по
возможности беречь свои запасы, в особенности сухари.
     После того как я окончательно устроился в  своем  новом  жилище,  мне
пришлось задуматься над тем, как бы  мне  скорее  сложить  себе  печь  или
вообще какой-нибудь очаг. Необходимо было также запастись дровами.
     Как я справился с этой задачей,  как  я  увеличил  свой  погреб,  как
постепенно окружил себя некоторыми удобствами жизни, я  подробно  расскажу
на дальнейших страницах.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

          Дневник Робинзона. - Землетрясение

     30 сентября 1659 года.  Наш  корабль,  застигнутый  в  открытом  море
страшным штормом, потерпел крушение. Весь экипаж, кроме  меня,  утонул;  я
же, несчастный Робинзон Крузо, был выброшен  полумертвым  на  берег  этого
проклятого острова, который назвал островом Отчаяния.
     До поздней ночи меня угнетали самые мрачные чувства: ведь  я  остался
без еды, без жилья; у меня не было ни одежды, ни оружия;  мне  негде  было
спрятаться, если бы на меня напали враги. Спасения ждать было неоткуда.  Я
видел впереди только смерть: либо меня растерзают хищные звери, либо убьют
дикари, либо я умру голодной смертью.
     Когда настала ночь, я влез на дерево, потому что боялся  зверей.  Всю
ночь я проспал крепким сном, несмотря на то что шел дождь.
     1 октября. Проснувшись поутру, я увидел, что наш корабль сняло с мели
приливом и пригнало гораздо ближе к берегу. Это подало мне  надежду,  что,
когда ветер стихнет, мне удастся добраться до корабля и запастись  едой  и
другими  необходимыми  вещами.  Я  немного  приободрился,  хотя  печаль  о
погибших товарищах не покидала меня. Мне все думалось, что, останься мы на
корабле, мы непременно спаслись бы. Теперь из его  обломков  мы  могли  бы
построить баркас, на котором и выбрались бы из этого гиблого места.
     Как только начался отлив, я отправился на корабль. Сначала я  шел  по
обнажившемуся дну моря, а потом пустился вплавь. Весь этот день  дождь  не
прекращался, но ветер утих совершенно.
     С 1 по 24 октября я был занят перевозкой вещей. Я отплывал на корабль
с наступлением  отлива  и  плыл  обратно,  когда  начинался  прилив.  Вещи
перевозил на плотах. Все время шли дожди;  порою  погода  прояснялась,  но
ненадолго: должно быть, в здешних широтах это период дождей.
     25 октября. Всю ночь и весь день шел дождь и дул  сильный  порывистый
ветер. Корабль за ночь разбило в щепки; на том месте, где он стоял, торчат
какие-то жалкие обломки, да и те видны только во время отлива.  Весь  этот
день я хлопотал около вещей: укрывал и укутывал их, чтобы  не  испортились
от дождя.
     26 октября. Нашел, как мне кажется, подходящее место для жилья. Нужно
будет обнести его частоколом.
     С 27 по 30 октября усиленно работал: перетаскивал  свое  имущество  в
новое жилище, хотя почти все время шел дождь.
     31 октября. Утром бродил по острову  с  ружьем,  надеясь  подстрелить
какую-нибудь дичь,  а  кстати  и  осмотреть  окрестности.  Убил  козу.  Ее
козленок побежал за мной  и  проводил  меня  до  самого  дома,  но  вскоре
пришлось убить и его - он был так мал, что еще не умел есть траву.
     1 ноября. Разбил на новом месте, у  самой  горы,  большую  палатку  и
повесил в ней на кольях гамак.
     4 ноября. Распределил свое  время,  назначив  определенные  часы  для
охоты за дичью, для работы, для сна и для развлечений. С  утра,  если  нет
дождя, часа два-три брожу  по  острову  с  ружьем,  затем  до  одиннадцати
работаю, в одиннадцать завтракаю, с двенадцати до двух  отдыхаю  (так  как
это самая жаркая пора дня), с двух опять принимаюсь за работу. Все рабочие
Часы в последние два дня я мастерил стол. В то  время  я  был  еще  плохим
столяром. Но чему не научит нужда! Я становлюсь мастером на все руки.  Без
сомнения, такого же мастерства достиг бы и всякий другой, если бы очутился
в моем положении.
     13 ноября. Шел дождь. Земля и  воздух  заметно  освежились,  и  стало
легче дышать, но все время гремел страшный гром и сверкала молния, так что
я испугался, как бы не воспламенился мой  порох.  Когда  гроза  прошла,  я
решил весь мой запас пороха разделить на самые мелкие части  и  хранить  в
разных местах, чтобы он не взорвался весь разом.
     14, 15 и 16 ноября. Все эти дни делал ящички  для  пороха;  в  каждый
такой ящичек должно войти от одного до двух фунтов. Сегодня разложил  весь
порох по ящичкам и запрятал их в расселины горы, как можно дальше один  от
другого. Вчера убил большую птицу. Что это за птица, не знаю. Мясо  у  нее
было вкусное.
     17 ноября.  Сегодня  начал  было  рыть  пещеру  в  песчаной  горе  за
палаткой, чтобы поудобнее разложить мое  имущество.  Но  для  этой  работы
необходимы три вещи: кирка, лопата и тачка  или  корзина,  чтобы  выносить
вырытую землю, а у меня ничего  этого  нет.  Пришлось  прекратить  работу.
Долго думал, чем заменить эти  вещи  или  как  их  сделать.  Вместо  кирки
попробовал работать железным ломом;  он  годится,  только  слишком  тяжел.
Затем остаются лопата и тачка. Без лопаты  никак  нельзя  обойтись,  но  я
решительно не могу придумать, как ее сделать или чем заменить.
     18 ноября. Нашел в лесу то самое дерево (или той же породы),  которое
в Бразилии называют  "железным",  потому  что  оно  необыкновенно  упруго.
Срубил одно дерево с большим трудом. Мой топор совсем  затупился.  Отрубив
от ствола большой чурбан, я еле дотащил  его  до  моего  жилья  -  так  он
оказался тяжел! Я решил сделать из него лопату. Дерево было такое твердое,
что эта работа отняла у меня очень много времени  и  труда.  Но  лопату  я
все-таки сделал. Рукоятка вышла не хуже, чем делают  у  нас  в  Англии,  а
самая лопата оказалась  непрочной.  Следовало  бы  обить  ее  железом,  но
листового железа у меня не  было,  поэтому  она  прослужила  мне  недолго.
Впрочем, на первых порах я хорошо использовал ее для земляных работ, хотя,
я думаю, ни одна лопата в мире не изготовлялась таким затейливым способом,
ни на одну не тратилось так много труда.
     Мне не хватало еще тачки или корзины. О корзине я не смел и  мечтать:
чтобы сплести ее, нужны были гибкие прутья, а я, несмотря на  все  поиски,
так и не нашел их в лесу. Смастерить тачку у  меня,  пожалуй,  хватило  бы
уменья, но ведь для тачки требуется колесо, я же не имел никакого  понятия
о том, как изготовляются колеса. Кроме того, колесо нужно было  надеть  на
железную ось, которой у меня тоже не было.  Пришлось  отказаться  от  этой
затеи. Вместо тачки я сколотил из досок небольшое  корыто,  вроде  тех,  в
которых каменщики держат известку. В нем я и выносил вырытую землю.
     Корыто было легче сделать, чем лопату. Но все вместе - корыто, лопата
и бесплодные попытки сделать тачку - отняло у меня по меньшей мере  четыре
дня, за исключением тех утренних часов, когда я уходил на охоту с  ружьем.
Вообще редкий день я не выходил на охоту, и почти не было случая, чтобы  я
не принес какой-нибудь дичи.
     23 ноября. Закончил работу над лопатой и корытом. Как только эти вещи
были готовы, принялся опять копать  пещеру.  Копал  весь  день,  насколько
хватало сил. Мне нужно было очень просторное помещение, которое в  одно  и
то же время могло  бы  служить  погребом,  складочным  местом  для  вещей,
кладовой, кухней и столовой.
     10 декабря. Так я проработал ровно восемнадцать  дней  и  уже  считал
свою работу законченной, как вдруг сегодня с одного края обвалилась земля.
Должно быть, я сделал пещеру слишком широкой. Обвал был так велик,  что  я
испугался: будь я в это время в пещере, мне уже наверное не понадобился бы
могильщик. Этот горестный случай наделал  мне  много  хлопот:  надо  будет
выносить из пещеры всю обвалившуюся землю, а  главное  -  придется  теперь
подпереть  свод,  иначе  никогда  нельзя  быть  уверенным,  что  обвал  не
повторится.
     11 декабря. С нынешнего дня принялся за  работу.  Пока  поставил  две
сваи и на каждой по две доски крест-накрест.
     77 декабря. Окончательно укрепил  первые  две  сваи  и  поставил  еще
несколько, тоже с досками наверху, как и первые  две.  Теперь  уж  никакой
обвал мне не страшен. Сваи я поставил рядами, так что  они  будут  заодно,
служить в моем погребе перегородкой. Эта работа заняла у меня всю  неделю.
С этого дня по 20 декабря прилаживал в погребе полки, вбивал в перегородку
гвозди и развешивал все вещи, какие можно повесить.
     20 декабря. Перенес в пещеру всю утварь и  разложил  все  по  местам.
Теперь хозяйство у меня в полном порядке. Сделал еще один  стул  и  прибил
несколько маленьких полочек для провизии - вышло нечто вроде буфета. Досок
остается у меня очень мало.
     24 декабря. Всю ночь и весь день шел проливной дождь. Не  выходил  из
дому.
     26 декабря. Дождь перестал. Наступила  ясная  погода.  Стало  гораздо
прохладнее.
     27 декабря. Подстрелил двух козлят:  одного  убил,  другого  ранил  в
ногу, так что он не мог убежать; поймал его и  привел  домой  на  веревке.
Дома осмотрел его ногу: она была перебита; я забинтовал ее.
     Примечание. Я выходил этого козленка: сломанная нога срослась,  и  он
стал отлично бегать. Но от меня не убежал: я так долго возился с ним,  что
он ко мне привык и не хотел уходить. Он пасся на  лужайке,  неподалеку  от
палатки. Глядя на него, я подумал, что хорошо  было  бы  завести  домашний
скот, чтобы подготовить себе пропитание  к  тому  времени,  когда  у  меня
выйдут заряды и порох.
     28, 29, 30 и 31 декабря. Сильная жара при полном  безветрии.  Выходил
из дому только по вечерам на охоту. Окончательно привел в порядок все свое
хозяйство.
     1 января 1660 года. Жара не спадает, и все же сегодня я дважды  ходил
на охоту: рано утром и вечером.  В  полдень  отдыхал.  Вечером  прошел  по
долине в глубь острова и видел много коз, но они так пугливы,  что  нельзя
подойти к ним близко. Хочу попробовать охотиться на них с собакой.
     2 января. Сегодня взял с собою собаку и натравил ее на коз,  но  опыт
не удался: все стадо  повернулось  навстречу  собаке.  Она,  должно  быть,
отлично поняла угрожавшую ей опасность, так как убежала прочь и ни за  что
не хотела приблизиться к ним.
     3 января. Решил сделать ограду и насыпать вокруг  нее  земляной  вал,
так как все еще боюсь неожиданного  нападения  врагов.  Попытаюсь  сделать
этот вал возможно толще и крепче...
     Моя ограда уже описана на предыдущих страницах, и  потому  я  опускаю
все, что говорится о ней у меня в дневнике.
     Вместе с тем я продолжал между делом ежедневно  бродить  по  острову,
отыскивая дичь, если, конечно, погода была не слишком плоха. Во время этих
скитаний я сделал много  полезных  открытий.  Я,  например,  наткнулся  на
особую породу голубей, которые вьют гнезда не на деревьях, как наши  дикие
голуби, а в расселинах скал, так что человеку гораздо легче  добраться  до
них.
     Однажды я вынул из гнезда птенцов и принес их домой, чтобы  выкормить
и приручить. Я много возился с ними, но, как только они возмужали и у  них
окрепли крылья, они улетели один  за  другим.  Впрочем,  может  быть,  это
произошло оттого, что у меня не было для них подходящего корма.
     После этого случая я нередко брал птенцов из гнезд, так как они  были
очень вкусны и из них можно было приготовить отличный обед.
     За это время я сделал большие успехи в столярном искусстве и не  хуже
заправского столяра стал действовать топором и рубанком.
     Но все же были такие вещи, которые мне так и не  удалось  смастерить.
Например, бочонки. У меня было, как я уже говорил, два или три  бочонка  с
корабля, которые могли служить мне образцами, но сколько  я  ни  бился,  у
меня ничего не вышло, хотя я потратил на эту попытку несколько  недель.  Я
не мог ни вставить дно, ни сколотить дощечки настолько плотно,  чтобы  они
не пропускали воды. Так я и бросил эту затею.
     Очень трудно было обходиться без свечей. Бывало, как только  стемнеет
(а смеркалось около семи часов), я был  вынужден  ложиться  в  постель.  Я
часто вспоминал про тот кусок воска, из которого мы с Ксури  делали  свечи
во время наших странствий у берегов Африки. Но воска у  меня  не  было,  и
единственное, что я мог придумать,  это  воспользоваться  жиром  тех  коз,
которых я убивал на охоте. И я действительно устроил  себе  светильник  из
козьего  жира:  плошку  вылепил  собственноручно  из  глины  и  обжег   ее
хорошенько на  солнце,  а  для  фитиля  взял  пеньку  из  старой  веревки.
Светильник горел очень тускло, гораздо хуже, чем восковая свеча. К тому же
он часто мигал и гас.
     Как-то раз, когда я был занят всеми этими делами по устройству  моего
хозяйства, я шарил у себя в складе, отыскивая какую-то нужную вещь, и  мне
попался небольшой мешок с ячменем; это был тот самый  ячмень,  который  мы
везли на корабле для наших гусей и кур. Все зерно, какое еще оставалось  в
мешке, было изъедено крысами; по крайней мере, когда я глянул в него,  мне
показалось, что там одна труха. Так как мешок был мне нужен для пороха,  я
вынес его во дворик и вытряхнул на землю невдалеке от пещеры.
     Это было незадолго до того, как начались проливные дожди, о которых я
уже упоминал в дневнике. Я давно забыл про этот случай, не помнил даже, на
каком месте я вытряхнул мешок.
     Но вот прошло около месяца, и я увидел под  горой,  у  самой  пещеры,
несколько зеленых ростков, только  что  выбившихся  из  земли.  Сначала  я
думал, что это какая-нибудь туземная травка, которой я раньше не приметил.
Но прошло несколько дней, и я с удивлением увидел, что  зеленые  стебельки
(их было штук десять  -  двенадцать,  не  больше)  заколосились  и  вскоре
оказались колосьями обыкновенного ячменя, какой растет  у  нас  в  Англии.
Невозможно передать, до чего взволновало меня это открытие. От  радости  у
меня помутился рассудок, и я в первую минуту подумал, что произошло  чудо:
ячмень вырос сам собой, без семян, чтобы поддержать мою  жизнь  в  ужасной
пустыне!
     Эта нелепая мысль растрогала меня, и я заплакал от умиления. И "чудо"
на этом не кончилось: вскоре между колосьями ячменя  показались  стебельки
другого растения, а именно риса; я их легко распознал,  так  как,  живя  в
Африке, часто видел рис на полях.
     Я не только был уверен, что этот рис и этот ячмень посланы мне  самим
господом богом, который заботится о моем пропитании, но не сомневался и  в
том, что на острове для меня припасено еще  много  таких  же  колосьев.  Я
обшарил все закоулки моего  острова,  заглядывая  под  каждую  кочку,  под
каждый пригорок, но нигде не нашел ни риса, ни ячменя.
     Только тогда наконец я вспомнил про мешок с птичьим кормом, который я
вытряхнул на землю подле своей пещеры.
     В том мешке были зерна, из которых  и  выросли  эти  колосья.  "Чудо"
объяснилось очень просто!
     Вы можете себе представить, как тщательно я  собирал  колосья,  когда
они созрели (это случилось в конце июля). Я подобрал с земли все  зернышки
до одного и спрятал их в сухом надежном месте. Весь урожай первого года  я
решил оставить на посев: я надеялся, что  со  временем  у  меня  накопится
такой запас зерна, что его будет хватать и на семена и на хлеб.
     Но только на четвертый год я мог позволить себе отделить часть  зерна
на еду, да и то лишь самую малость. Дело в том, что у  меня  пропал  почти
весь урожай от первого посева: я неправильно рассчитал время, посеял перед
самой засухой, и многие семена не взошли. Но об этом я  расскажу  в  своем
месте.
     Кроме ячменя, у меня, как уже  было  сказано,  выросло  двадцать  или
тридцать стеблей риса. Рис я убрал так же тщательно, оставив  весь  первый
сбор на посев. Потом, когда риса накопилось достаточно, я  приготовлял  из
него не то чтобы хлеб (мне не в чем было его печь),  а,  скорее,  лепешки,
заменявшие хлеб. Впрочем, еще через некоторое время я придумал способ печь
настоящий хлеб.
     Но возвращаюсь к моему дневнику.
     14 апреля. Ограда была совсем кончена и завалена  снаружи  землей.  Я
заделал наглухо вход, так как решил, что ради безопасности буду входить  и
выходить по приставной лестнице, чтобы снаружи нельзя было догадаться, что
за оградой спрятано человечье жилье.
     16 апреля. Кончил  лестницу.  Перелезаю  через  стену  и  всякий  раз
поднимаю лестницу за собой. Теперь я  огорожен  со  всех  сторон.  В  моей
крепости довольно просторно, и проникнуть в нее можно только через стену.
     Однако на другой же день  после  того,  как  я  окончательно  заделал
ограду, случилось одно событие, которое страшно напугало  меня;  весь  мой
труд чуть не пошел прахом, да и сам я едва уцелел.
     Вот как было дело.
     Я чем-то занимался в ограде, за палаткой, у самого  входа  в  пещеру,
как вдруг с потолка пещеры, у края, как раз над моей  головой,  посыпалась
земля, и передние сваи поставленные мною для укрепления свода, подломились
с ужасным треском. Я очень испугался, но  не  понял,  что  произошло.  Мне
почудилось, что свод обвалился из-за рыхлости  почвы,  как  это  бывало  и
раньше.
     "Если я останусь тут, внутри ограды, - подумал я, -  я  буду  засыпан
этим новым обвалом. Нужно бежать  отсюда,  чтобы  на  меня  не  обрушилась
гора!"
     Я схватил лестницу и перелез через стену.
     Но не успел я сойти на землю, как мне стало ясно,  что  на  этот  раз
причиной обвала было землетрясение. Земля колебалась у меня под ногами,  и
в течение нескольких минут было три таких сильных толчка, что  рассыпалось
бы в прах самое крепкое здание. Я видел, как от скалы,  стоявшей  у  моря,
оторвалась верхушка и рухнула с таким грохотом, какого я в жизнь  свою  не
слыхал.
     Все море страшно  бурлило  и  пенилось;  мне  думается,  что  в  море
подземные толчки были даже сильнее, чем на острове.
     Ни о чем подобном я и не слыхивал  раньше  и  теперь  был  изумлен  и
взбудоражен. От колебаний земли со мной сделалась морская болезнь, как  от
корабельной качки. У меня началась тошнота. Мне казалось, что я умираю.
     В это время со страшным грохотом обвалился  утес.  Ко  мне  вернулось
сознание, и мне пришла в голову ужасная мысль: что будет со мной, если  на
мою палатку обрушится гора и навсегда похоронит мои вещи, мою  провизию  -
все, без чего я не могу здесь прожить? И сердце снова замерло.
     После третьего толчка наступило затишье. Я  стал  приходить  в  себя,
почувствовал себя гораздо бодрее, но все-таки у меня не хватило  храбрости
вернуться домой. Долго еще в глубоком унынии сидел я на земле, не зная, на
что решиться, что предпринять.
     Между тем небо покрылось тучами, потемнело, как перед  дождем.  Подул
ветерок, сначала слабый, почти незаметный,  потом  сильней  и  сильней,  и
через полчаса налетел ураган. Море запенилось, закипело и стало с  бешеным
ревом биться о берега. Деревья вырывало с корнями. Так  продолжалось  часа
три. Никогда не видал я такой яростной бури. Потом  буря  стала  понемногу
стихать. Часа через  два  наступила  полная  тишина,  и  тотчас  же  полил
обильный дождь.
     Весь следующий день, 18 апреля, я просидел дома, так как дождь шел не
переставая.  Понемногу  я  успокоился  и  начал  трезво  обдумывать   свое
положение. Я рассуждал так. Жить в пещере я уже не могу, это очень опасно:
раз на острове случаются землетрясения, рано или  поздно  гора  непременно
обвалится, и я буду  заживо  погребен;  надо,  значит,  перенести  палатку
куда-нибудь на открытое место.  А  чтобы  обезопасить  себя  от  нападения
дикарей и зверей, придется снова строить высокую стену.
     Два следующих дня, 19-е и 20-е, я с утра до вечера  подыскивал  новое
место для жилья. Понемногу мне стало ясно, что на переселение  потребуется
очень много времени и что пока все равно придется  мириться  с  опасностью
обвала, так как жить в неогороженном месте еще страшнее. Все-таки я  думал
взяться, не теряя времени, за  постройку  ограды  на  новом  месте,  чтобы
впоследствии, когда она будет закончена, перенести в нее свою палатку.  21
апреля я окончательно решил приняться за дело.
     С 22 по 27 апреля. Все утро 22-го я думал о том, как осуществить  мой
план. Главное затруднение заключалось в недостатке  инструментов.  У  меня
было три больших топора и множество маленьких (мы  везли  их  для  меновой
торговли), но все они давно уже зазубрились и  притупились,  так  как  мне
постоянно приходилось рубить очень твердые суковатые  деревья.  Правда,  у
меня  было  точило,  но  одному  человеку  с  этим  точилом  нельзя   было
справиться, так как нужно было кому-нибудь приводить камень в движение.
     Я думаю,  ни  один  государственный  муж,  ломая  голову  над  важным
политическим вопросом, не тратил столько умственных сил, сколько  потратил
я, размышляя над великой задачей: как вертеть мое точило без участия рук.
     В конце концов я смастерил такое колесо,  которое  при  помощи  ремня
приводилось  в  движение  ногой  и  вращало  точильный  камень,   оставляя
свободными обе руки. Над этим приспособлением я провозился целую неделю.
     Примечание. До тех пор я никогда не видал точила с ножным приводом, а
если и видел, то не рассматривал, как  оно  устроено;  но  впоследствии  я
убедился, что в Англии  такие  точила  очень  распространены,  только  там
точильный камень обыкновенно бывает поменьше, чем  был  у  меня:  мой  был
очень велик и тяжел.
     28 и 29 апреля. И сегодня и вчера целый день точил  инструменты;  мой
снаряд для вращения точильного камня действует отлично.
     30 апреля. Сегодня заметил, что у меня осталось очень  мало  сухарей.
Нужно соблюдать строгую бережливость. Пересчитал все мешки и решил съедать
не более одного сухаря в день. Это печально, но ничего не поделаешь.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

          Робинзон продолжает исследовать остров

     Много раз пытался я сплести себе корзину, но те прутья,  которые  мне
удавалось достать, оказывались  такими  ломкими,  что  у  меня  ничего  не
выходило.
     Ребенком я очень любил ходить к  одному  корзинщику,  проживавшему  в
нашем городе, и смотреть, как он работает. И теперь это  мне  пригодилось.
Все дети наблюдательны и любят помогать взрослым. Приглядевшись  к  работе
корзинщика, я скоро подметил, как плетутся корзины, и по мере сил  помогал
моему приятелю работать. Понемногу я научился плести корзины не хуже  его.
Так что теперь мне не хватало  только  материала.  Наконец  мне  пришло  в
голову: не подойдут ли для этого дела ветки тех  деревьев,  из  которых  я
сделал частокол? Ведь у них должны быть упругие, гибкие ветки, как у нашей
вербы или ивы. И я решил попробовать.
     На другой же день я  отправился  на  дачу,  срезал  несколько  веток,
выбирая самые тонкие, и убедился, что они как  нельзя  лучше  годятся  для
плетения корзин. В следующий раз я пришел с топором, чтобы сразу  нарубить
побольше веток. Мне не пришлось долго разыскивать их, так как деревья этой
породы росли здесь в большом количестве. Нарубленные прутья я перетащил за
ограду моего шалаша и спрятал.
     Как только начался период дождей, я сел за работу и сплел очень много
корзин. Они служили мне для разных  надобностей:  я  носил  в  них  землю,
складывал всякие вещи и т.д. Правда, корзины выходили у меня грубоватые, я
не мог придать им изящества, но, во всяком случае,  они  хорошо  выполняли
свое назначение, а мне только это и нужно было.
     С тех пор мне часто приходилось заниматься плетением  корзин:  старые
ломались или изнашивались и нужны были новые. Я делал всякие корзины  -  и
большие и маленькие, но главным образом  запасался  глубокими  и  прочными
корзинами для хранения зерна:  я  хотел,  чтобы  они  служили  мне  вместо
мешков. Правда, сейчас зерна у меня  было  мало,  но  ведь  я  намеревался
копить его в течение нескольких лет.
     ...Я уже говорил, что мне очень хотелось обойти весь остров и  что  я
несколько раз доходил до ручья и еще выше - до того  места,  где  построил
шалаш.
     Оттуда можно было свободно пройти к противоположному берегу, которого
я еще никогда не видал. Я взял ружье, топорик, большой запас пороха, дроби
и пуль, прихватил на всякий случай два сухаря  и  большую  ветку  изюма  и
пустился в путь. За мною, как всегда, побежала собака.
     Когда я дошел до моего шалаша, я, не останавливаясь, двинулся дальше,
на запад. И вдруг, пройдя с полчаса, я увидел перед собою море, а в  море,
к моему удивлению, полосу земли.
     Был яркий, солнечный  день,  я  хорошо  различал  землю,  но  не  мог
определить, материк это или остров. Высокое плоскогорье тянулось с  запада
на юг и находилось от моего острова очень  далеко,  -  по  моему  расчету,
милях в сорока, если не больше.
     Я не имел понятия, что  это  за  земля.  Одно  я  знал  твердо:  это,
несомненно, часть Южной Америки, лежащая, по всей вероятности, недалеко от
испанских владений. Весьма возможно, что там живут дикари-людоеды  и  что,
если бы я попал туда, мое положение было бы еще хуже, чем теперь.
     Эта мысль доставила мне живейшую радость.
     Значит, напрасно я проклинал свою горькую участь. Жизнь моя могла  бы
оказаться гораздо печальнее. Значит,  я  совершенно  напрасно  мучил  себя
бесплодными сожалениями о том, зачем буря выбросила меня именно сюда, а не
в какое-нибудь другое место. Значит, я должен радоваться, что живу  здесь,
на моем необитаемом острове.
     Размышляя таким образом, я не спеша  подвигался  вперед,  причем  мне
приходилось убеждаться на каждом  шагу,  что  эта  часть  острова,  где  я
находился теперь, гораздо привлекательнее той, где я устроил  свое  первое
жилье.  Всюду  здесь  зеленые  поляны,  разукрашенные   дивными   цветами,
прелестные рощи, звонко поющие птицы.
     Я заметил, что здесь во множестве водятся попугаи, и  мне  захотелось
поймать одного:  я  надеялся  приручить  его  и  научить  говорить.  После
нескольких неудачных попыток мне  удалось  изловить  молодого  попугая:  я
подшиб ему палкой крыло. Оглушенный моим ударом, он свалился на  землю.  Я
подобрал его и принес домой. Впоследствии мне удалось добиться  того,  что
он стал называть меня по имени.
     Дойдя до морского берега, я еще раз убедился,  что  судьба  забросила
меня в самую худшую часть острова.
     Здесь весь берег был усеян черепахами, а там, где я жил, я за полтора
года нашел только трех. Здесь было несметное множество  птиц  всевозможных
пород. Были и такие, каких я никогда не видал.  Мясо  некоторых  оказалось
очень вкусным, хотя я даже не знал, как они  называются.  Среди  известных
мне птиц самыми лучшими были пингвины.
     Итак,  повторяю  еще  раз:  этот  берег  был   во   всех   отношениях
привлекательнее  моего.  И  все  же  я  не  имел  ни   малейшего   желания
переселяться сюда.  Прожив  в  своей  палатке  около  двух  лет,  я  успел
привыкнуть к тем местам, здесь же я чувствовал себя путником, гостем,  мне
было как-то не по себе и тянуло домой.
     Выйдя на берег, я повернул к востоку  и  прошел  по  прибрежью  около
двенадцати миль. Тут я воткнул в землю высокий шест, чтобы заметить место,
так как решил, что  в  следующий  раз  приду  сюда  с  другой  стороны,  и
направился в обратный путь.
     Я хотел вернуться другой дорогой.
     "Остров так невелик, - думал я, - что на нем  нельзя  заблудиться.  В
крайнем случае, я взберусь на горку, осмотрюсь и увижу, где находится  мое
старое жилье".
     Однако я сделал большую ошибку. Отойдя от берега не больше  двух-трех
миль, я незаметно спустился в широкую долину, которую так тесно  обступали
холмы, поросшие густыми лесами, что не было  никакой  возможности  решить,
где я нахожусь. Я мог бы держать путь по солнцу, но для этого надо было  в
точности знать, где находится солнце в эти часы. Хуже всего было то, что в
течение трех или четырех дней, пока я  блуждал  в  долине,  погода  стояла
пасмурная, солнце совсем не показывалось. В конце  концов  пришлось  снова
выйти на берег моря, на то самое место, где стоял мой шест.
     Оттуда я вернулся домой прежней дорогой. Шел я не  торопясь  и  часто
присаживался  отдохнуть,  так  как  погода  была  очень  жаркая,   а   мне
приходилось нести много тяжелых вещей - ружье, заряды, топор.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
          Робинзон изготовляет посуду

     Когда шел дождь и нельзя было выйти  из  дому,  я  между  делом  учил
своего попугая говорить. Это очень забавляло меня.
     После нескольких уроков он уже знал свое имя,  а  потом,  хотя  и  не
скоро, научился довольно громко и четко произносить его.
     "Попка" было первое слово, какое я услышал на острове из чужих уст.
     Но разговоры с Попкой были  для  меня  не  работой,  а  подспорьем  в
работе. В то время у меня было очень важное дело. Давно уже я ломал голову
над тем, как изготовить глиняную посуду, в  которой  сильно  нуждался,  но
ничего не мог придумать: не было подходящей глины.
     "Только бы найти глину, - думал я,  -  и  мне  будет  очень  нетрудно
вылепить что-нибудь вроде горшка или миски. Правда, и горшок и миску нужно
будет обжечь, но ведь я живу в жарком климате, где солнце  горячее  всякой
печи. Во всяком случае, моя посуда, просохнув на солнце, станет достаточно
крепкой. Ее можно будет брать в руки, можно будет  держать  в  ней  зерно,
муку и вообще все сухие запасы для предохранения их от сырости.
     И я решил, что, как только найду подходящую глину, вылеплю  несколько
больших кувшинов для зерна. О такой глиняной посуде, в которой можно  было
бы стряпать, я пока и не помышлял.
     Читатель, несомненно, пожалел бы меня, а может быть, и  посмеялся  бы
надо мною, если бы я рассказал ему, как неумело я приступал к этой работе,
какие нелепые, неуклюжие, безобразные  вещи  выходили  у  меня  на  первых
порах,  сколько  моих  изделий  разваливалось  оттого,  что   глина   была
недостаточно круто замешана и Не  выдерживала  собственной  тяжести.  Одни
горшки у меня потрескались, так как я поторопился выставить их на  солнце,
когда оно жгло слишком сильно; другие рассыпались на мелкие части  еще  до
просушки, при первом прикосновении к ним.
     Два месяца я трудился не разгибая спины. Много труда ушло у  меня  на
то, чтобы найти хорошую гончарную  глину,  накопать  ее,  принести  домой,
обработать, и все же после долгих хлопот у меня  получились  всего  только
две уродливые глиняные посудины, потому  что  назвать  их  кувшинами  было
никак невозможно.
     Но все-таки это были очень полезные вещи.  Я  сплел  из  прутьев  две
большие корзины и, когда мои горшки хорошо высохли и затвердели на солнце,
осторожно приподнял их один за другим и каждый  поставил  в  корзину.  Все
пустое пространство между посудиной и корзиной я для  большей  сохранности
заполнил рисовой и ячменной соломой.  Эти  первые  горшки  предназначались
покуда для хранения сухого зерна. Я боялся, что они отсыреют, если я  буду
держать в них влажные продукты. Впоследствии я предполагал хранить  в  них
муку, когда я найду способ размалывать мое зерно.
     Крупные изделия из глины  вышли  у  меня  неудачными.  Гораздо  лучше
удавалась мне выделка мелкой посуды: маленьких круглых горшочков, тарелок,
кувшинчиков, кружек, чашек  и  тому  подобных  вещей.  Мелкие  вещи  легче
лепить; кроме того, они ровнее обжигались на солнце и  потому  были  более
прочными.
     Но все же моя главная задача оставалась невыполненной. Мне нужна была
такая  посуда,  в  которой  можно  было  бы  стряпать:  она  должна   была
выдерживать огонь и не пропускать воду, а для этого сделанные мною  горшки
не годились.
     Но вот я как-то развел большой огонь, чтобы испечь на  угольях  мясо.
Когда оно испеклось, я хотел загасить уголья и нашел между  ними  случайно
попавший в  огонь  черепок  от  разбившегося  глиняного  кувшина.  Черепок
раскалился, стал красен, как черепица, и  затвердел,  как  камень.  Я  был
приятно удивлен этим открытием.
     "Если глиняный черепок так затвердел от огня, то, значит, с таким  же
успехом можно обжигать на огне и глиняную посуду", - решил я.
     Я думаю, ни один человек в мире не испытывал такой радости  по  столь
ничтожному поводу, какую  испытал  я,  когда  убедился,  что  мне  удалось
изготовить горшки, которые не боятся ни воды, ни огня.
     Я едва мог дождаться, когда мои  горшки  остынут,  чтобы  можно  было
налить в один из них воды, поставить снова на огонь и сварить в нем  мясо.
Горшок оказался отличный. Я сварил себе из козлятины очень хороший бульон,
хотя, конечно, если бы положить в него капусты и луку да заправить овсяной
мукой, он вышел бы еще лучше.
     Теперь я стал думать  о  том,  как  сделать  каменную  ступку,  чтобы
размалывать или, вернее, толочь в ней зерно; ведь  о  таком  замечательном
произведении искусства, как мельница, не могло быть  и  речи:  одной  паре
человеческих рук было не под силу выполнить подобную работу.
     Но сделать ступку было тоже не так-то просто: в ремесле каменотеса  я
был таким же круглым невеждой, как и во всех остальных, и, кроме  того,  у
меня не было инструментов. Не один день потратил я на  поиски  подходящего
камня, но ничего не нашел. Тут нужен был очень  твердый  камень  и  притом
достаточно большой, чтобы в нем можно было выдолбить углубление.
     На моем острове были утесы, но ни от одного из них я при всех усилиях
не мог отколоть обломка подходящих размеров. К тому  же  для  ступки  этот
хрупкий, пористый камень из породы песчаников все равно  не  годился:  под
тяжелым пестом он стал бы непременно крошиться, и в муку попадал бы песок.
     Таким образом потеряв много времени на бесплодные поиски, я отказался
от мысли о каменной ступке и  решил  смастерить  деревянную,  для  которой
гораздо легче было найти материал.
     Действительно, я скоро наметил в лесу  очень  твердую  колоду,  такую
большую, что я с трудом мог сдвинуть ее с места.  Я  обтесал  ее  топором,
чтобы придать ей по возможности  нужную  форму,  а  затем  высек  огонь  и
принялся выжигать в ней углубление. Так поступают бразильские краснокожие,
когда делают лодки. Нечего и говорить, что эта работа стоила мне  большого
труда.
     Покончив  со  ступкой,  я  вытесал  тяжелый  крупный  пест   из   так
называемого железного дерева. И ступку и  пест  я  спрятал  до  следующего
урожая. Тогда, по моим расчетам, я получу достаточное количество  зерна  и
можно будет некоторую часть отделить на муку.
     Теперь надо было подумать о том, как я буду месить свои хлебы,  когда
приготовлю муку.
     Прежде всего, у меня не было закваски; впрочем, этому горю все  равно
пособить было нечем, и потому о закваске я не заботился. Но  как  обойтись
без печи? Это был поистине головоломный вопрос. Тем не  менее  я  все-таки
придумал, чем ее заменить.
     Я вылепил из глины несколько посудин вроде блюд,  очень  широких,  но
мелких, и хорошенько обжег их в огне. Я приготовил их  задолго  до  начала
жатвы и сложил в кладовой. Еще раньше у меня был устроен на земле  очаг  -
ровная  площадка  из  квадратных  (то  есть,  строго  говоря,  далеко   не
квадратных) кирпичей, тоже собственного изделия и тоже хорошо обожженных.
     Когда пришла пора печь хлеб, я развел на этом  очаге  большой  огонь.
Едва дрова прогорели, я разгреб уголья по всему очагу и дал им полежать  с
полчаса, чтобы очаг  раскалился  докрасна.  Тогда  я  отгреб  весь  жар  к
сторонке и сложил на  очаге  свои  хлебы.  Затем  я  накрыл  их  одним  из
заготовленных мною глиняных блюд,  опрокинув  его  кверху  дном,  а  блюдо
завалил горячими угольями.
     И что же? Мои хлебы испеклись, как в самой лучшей печке.
     Приятно мне было отведать свежеиспеченного хлеба! Мне казалось, что я
никогда в жизни не едал такого дивного лакомства.
     Вообще я в короткое время сделался очень хорошим пекарем;  не  говоря
уже о простом хлебе, я научился печь пудинги и  лепешки  из  риса.  Только
пирогов я не делал, да и то больше потому, что, кроме козлятины и птичьего
мяса, у меня не было никакой другой начинки.
     На эти хозяйственные работы ушел весь третий год моего пребывания  на
острове.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

          Робинзон строит  другую  лодку,  меньших  размеров,  и
          пытается объехать вокруг острова

     Прошло еще пять лет, и за это время, насколько я могу припомнить,  не
произошло никаких чрезвычайных событий.
     Жизнь моя протекала по-старому - тихо и мирно; жил я на старом  месте
и по-прежнему отдавал все свое время труду и охоте.
     Теперь у меня было уже столько зерна, что мне хватало моего посева на
целый год; винограду тоже  было  вдоволь.  Но  из-за  этого  мне  пришлось
работать и в лесу и в поле еще больше, чем прежде.
     Однако главной моей работой была постройка новой лодки. На этот раз я
не только сделал лодку, но и спустил ее на воду: я вывел ее в бухточку  по
узкому каналу, который мне пришлось прорыть на протяжении полумили.
     Первую мою лодку, как уже знает читатель,  я  сделал  таких  огромных
размеров, что принужден был оставить ее на месте  постройки  как  памятник
моей глупости. Он постоянно напоминал мне о  том,  что  впредь  надо  быть
умнее.
     Теперь я был гораздо опытнее. Правда, на этот раз  я  построил  лодку
чуть не в полумиле от воды, так как ближе не нашел подходящего дерева,  но
я был уверен, что мне удастся спустить ее на воду. Я видел, что  затеянная
работа на этот раз не превышает моих сил, и твердо  решил  довести  ее  до
конца. Почти два года я провозился над постройкой лодки. Мне так  страстно
хотелось получить наконец возможность плавать по  морю,  что  я  не  жалел
никакого труда.
     Надо, однако, заметить, что я строил эту новую пирогу совсем  не  для
того, чтобы  покинуть  мой  остров.  С  этой  мечтой  мне  пришлось  давно
распроститься. Лодка была так мала, что нечего было и думать переплыть  на
ней те сорок или больше миль, которые отделяли мой остров от материка.
     Теперь у меня была более скромная цель: объехать вокруг острова  -  и
только. Я уже побывал  однажды  на  противоположном  берегу,  и  открытия,
которые  я  там  сделал,  так  заинтересовали  меня,  что  мне  еще  тогда
захотелось осмотреть все окружающее меня побережье.
     И вот теперь, когда у меня появилась лодка, я решил во что бы  то  ни
стало объехать свой остров морем. Прежде чем пуститься в путь, я тщательно
подготовился к  предстоящему  плаванию.  Я  смастерил  для  своей  лодочки
крошечную мачту и сшил  такой  же  крошечный  парус  из  кусков  парусины,
которой у меня был изрядный запас.
     Когда лодка была оснащена, я испытал  ее  ход  и  убедился,  что  под
парусом она идет вполне удовлетворительно. Тогда я пристроил на корме и на
носу небольшие ящички, чтобы уберечь от дождя и от волн провизию, заряды и
прочие нужные вещи, которые я буду брать с собой в  дорогу.  Для  ружья  я
выдолбил в дне лодки узкий желоб.
     Затем я укрепил раскрытый зонтик, придав ему такое  положение,  чтобы
он приходился над моей головой и защищал меня от солнца, как навес.

     До сих пор время от времени я совершал небольшие прогулки по морю, но
никогда не уходил далеко от моей бухты. Теперь  же,  когда  я  намеревался
осмотреть границы моего маленького государства и снарядил свое  судно  для
дальнего плавания, я снес туда испеченные мною пшеничные хлебцы,  глиняный
горшок поджаренного риса и половину козьей туши.
     6 ноября я отправился в путь.
     Проездил я гораздо дольше, чем рассчитывал. Дело в том, что хотя  мой
остров сам по себе был невелик, но, когда я завернул к восточной части его
побережья, передо мной выросла непредвиденная преграда. В  этом  месте  от
берега отделяется узкая гряда скал; иные из них  торчат  над  водой,  иные
скрыты в воде. Гряда уходит миль на шесть в открытое море,  а  дальше,  за
скалами еще мили на полторы тянется песчаная отмель. Таким образом,  чтобы
обогнуть эту косу, пришлось довольно далеко отъехать от берега.  Это  было
очень опасно.
     Я хотел  даже  повернуть  назад,  потому  что  не  мог  определить  с
точностью, как далеко мне придется пройти открытым морем,  пока  я  обогну
гряду подводных скал, и боялся  рисковать.  И,  кроме  того,  я  не  знал,
удастся ли мне повернуть назад. Поэтому я бросил якорь (перед отправлением
в путь я смастерил себе  некоторое  подобие  якоря  из  обломка  железного
крюка, найденного мною на корабле), взял ружье и сошел на берег. Высмотрев
невдалеке довольно высокую горку, я взобрался на нее, смерил на глаз длину
скалистой гряды, которая отсюда была отлично видна, и решил рискнуть.
     Но не успел я добраться до  этой  гряды,  как  очутился  на  страшной
глубине и вслед за тем  попал  в  могучую  струю  морского  течения.  Меня
завертело, как в мельничном шлюзе, подхватило  и  понесло.  О  том,  чтобы
поворотить к берегу или свернуть в сторону, нечего было и думать. Все, что
я смог сделать, это держаться у самого края течения и стараться не попасть
в середину.
     Между тем меня уносило все  дальше  и  дальше.  Будь  хоть  небольшой
ветерок, я мог бы поднять парус, но на море стоял полный штиль. Я  работал
веслами изо всех сил, однако справиться с течением не мог и уже прощался с
жизнью. Я знал, что через несколько миль то течение, в  которое  я  попал,
сольется с другим течением, огибающим остров, и что, если до той поры  мне
не удастся свернуть в сторону, я безвозвратно погиб.  А  между  тем  я  не
видел никакой возможности свернуть.
     Спасения не было: меня ожидала верная смерть - и не в волнах морских,
потому что море было спокойно, а от голода.  Правда,  на  берегу  я  нашел
черепаху, такую большую, что еле мог поднять ее, и взял с собой  в  лодку.
Был у меня также порядочный запас пресной воды - я захватил самый  большой
из моих глиняных кувшинов.  Но  что  это  значило  для  жалкого  существа,
затерявшегося в безграничном океане, где можно проплыть  тысячу  миль,  не
увидев признаков земли!
     О своем пустынном, заброшенном  острове  я  вспоминал  теперь  как  о
земном рае, и единственным моим желанием было  вернуться  в  этот  рай.  Я
страстно простирал к нему руки.
     - О пустыня, даровавшая мне счастье! - восклицал я. - Мне уже никогда
не увидеть тебя. О, что со мной будет? Куда уносят меня беспощадные волны?
Каким неблагодарным я был, когда роптал на свое  одиночество  и  проклинал
этот прекрасный остров!
     Да, теперь мой остров был для меня дорог и мил,  и  мне  было  горько
думать, что я должен навеки проститься с надеждой вновь увидеть его.
     Меня несло и несло в беспредельную водную даль. Но, хотя я  испытывал
смертельный испуг и отчаяние, я все  же  не  поддавался  этим  чувствам  и
продолжал грести не переставая, стараясь направить лодку на  север,  чтобы
пересечь течение и обогнуть рифы.
     Вдруг  около  полудня  потянул  ветерок.  Это   меня   ободрило.   Но
представьте мою радость,  когда  ветерок  начал  быстро  свежеть  и  через
полчаса превратился в хороший ветер!
     К этому времени меня угнало далеко от моего острова. Поднимись  в  ту
пору туман, мне пришел бы конец!
     Со мною не было компаса, и, если бы я потерял из виду мой  остров,  я
не знал бы, куда держать путь. Но, на мое счастье, был  солнечный  день  и
ничто не предвещало тумана.
     Я поставил мачту, поднял парус и  стал  править  на  север,  стараясь
выбиться из течения.
     Как только моя лодка повернула по ветру и пошла наперерез течению,  я
заметил в нем перемену: вода стала гораздо светлее. Я понял,  что  течение
по какой-то причине начинает ослабевать, так как раньше,  когда  оно  было
быстрее, вода была все время мутная. И  в  самом  деле,  вскоре  я  увидел
вправо от себя, на востоке, утесы (их можно  было  различить  издалека  по
белой пене  волн,  бурливших  вокруг  каждого  из  них).  Эти-то  утесы  и
замедляли течение, преграждая ему путь.
     Вскоре я убедился,  что  они  не  только  замедляют  течение,  а  еще
разбивают его на две струи, из которых главная лишь слегка  отклоняется  к
югу,  оставляя  утесы  влево,  а  другая  круто   заворачивает   назад   и
направляется на северо-запад.
     Только тот, кто знает по опыту, что значит получить помилование, стоя
на эшафоте, или спастись от разбойников в ту последнюю минуту,  когда  нож
уже приставлен к горлу, поймет мой восторг при этом открытии.
     С бьющимся от радости сердцем направил я свою лодку в обратную струю,
подставил парус попутному ветру, который  посвежел  еще  более,  и  весело
понесся назад.
     Около пяти часов вечера я  подошел  к  берегу  и,  высмотрев  удобное
местечко, причалил.
     Нельзя описать ту радость, которую я испытал, когда почувствовал  под
собой твердую землю!
     Каким милым показалось мне каждое деревцо моего благодатного острова!
С горячей нежностью смотрел я на эти холмы и долины, которые только  вчера
вызывали тоску в моем сердце. Как радовался я, что снова увижу свои  поля,
свои рощи, свою пещеру, своего верного  пса,  своих  коз!  Какой  красивой
показалась мне дорога от берега к моему шалашу!
     Был уже вечер, когда я добрался до своей лесной дачи. Я перелез через
ограду, улегся в тени и, чувствуя страшную усталость, скоро заснул.
     Но каково было мое изумление, когда меня разбудил чей-то  голос.  Да,
это был голос человека! Здесь, на острове, был человек, и он громко кричал
среди ночи:
     - Робин, Робин, Робин Крузо! Бедный Робин Крузо! Куда ты попал, Робин
Крузо? Куда ты попал? Где ты был?
     Измученный продолжительной греблей, я спал таким крепким сном, что не
сразу мог проснуться, и мне долго казалось, что я слышу этот голос во сне.
     Но крик назойливо повторялся:
     - Робин Крузо, Робин Крузо!
     Наконец я очнулся и понял, где я. Первым моим чувством  был  страшный
испуг. Я вскочил, дико озираясь, и вдруг, подняв голову, увидел на  ограде
своего попугая.
     Конечно, я сейчас же догадался, что он-то  и  выкрикивал  эти  слова:
точно таким же жалобным голосом я часто говорил при нем эти самые фразы, и
он отлично их затвердил. Сядет, бывало, мне на  палец,  приблизит  клюв  к
моему лицу и причитает уныло: "Бедный Робин Крузо! Где ты был  и  куда  ты
попал?"
     Но, даже убедившись, что это  был  попугай,  и  понимая,  что,  кроме
попугая, некому тут и быть, я еще долго не мог успокоиться.
     Я совершенно не  понимал,  во-первых,  как  он  попал  на  мою  дачу,
во-вторых, почему он прилетел именно сюда, а не в другое место.
     Но так как у меня не было ни малейшего  сомнения,  что  это  он,  мой
верный Попка, то, не ломая головы над вопросами, я назвал его по  имени  и
протянул ему руку. Общительная  птица  сейчас  же  села  мне  на  палец  и
повторила опять:
     - Бедный Робин Крузо! Куда ты попал?
     Попка точно радовался, что снова видит меня. Покидая шалаш, я посадил
его на плечо и унес с собой.
     Неприятные приключения моей морской экспедиции надолго отбили у  меня
охоту плавать по морю, и много дней я  размышлял  об  опасностях,  которым
подвергался, когда меня несло в океан.
     Конечно, было бы хорошо иметь лодку на этой стороне острова,  поближе
к моему дому, но как привести ее оттуда, где я оставил  ее?  Обогнуть  мой
остров с востока - от одной мысли  об  этом  у  меня  сжималось  сердце  и
холодела кровь. Как обстоит дело на другой  стороне  острова,  я  не  имел
никакого понятия. Что, если течение по ту сторону такое же быстрое, как  и
по эту? Разве не может оно швырнуть меня на  прибрежные  скалы  с  той  же
силой, с какой другое течение уносило меня в открытое море.  Словом,  хотя
постройка этой лодки и спуск ее на  воду  стоили  мне  большого  труда,  я
решил, что все же лучше  остаться  без  лодки,  чем  рисковать  из-за  нее
головой.
     Нужно сказать, что теперь я стал  гораздо  искуснее  во  всех  ручных
работах, каких требовали условия моей жизни. Когда я очутился на  острове,
я совершенно не умел обращаться с топором, а теперь я мог  бы  при  случае
сойти за хорошего плотника, особенно если принять в расчет, как мало  было
у меня инструментов.
     Я и в гончарном деле (совсем неожиданно!) сделал большой шаг  вперед:
устроил станок с вертящимся кругом, отчего моя работа стала  и  быстрее  и
лучше; теперь вместо корявых изделий, на которые было противно смотреть, у
меня выходила очень неплохая посуда довольно правильной формы.
     Но  никогда  я,  кажется,  так  не  радовался  и  не  гордился  своей
изобретательностью, как в тот день,  когда  мне  удалось  сделать  трубку.
Конечно, моя трубка была первобытного вида - из простой обожженной  глины,
как и все мои гончарные изделия, и вышла она не  очень  красивой.  Но  она
была достаточно крепка и хорошо пропускала  дым,  а  главное  -  это  была
все-таки трубка, о которой я столько мечтал, так как привык курить с очень
давнего времени. На нашем корабле  были  трубки,  но,  когда  я  перевозил
оттуда вещи, я не знал, что на острове растет табак, и решил, что не стоит
их брать.
     К атому времени я обнаружил, что мои запасы пороха  начинают  заметно
убывать. Это чрезвычайно встревожило  и  огорчило  меня,  так  как  нового
пороха достать было неоткуда. Что же я буду делать, когда  у  меня  выйдет
весь порох? Как я буду тогда охотиться на коз и птиц? Неужели я  до  конца
моих дней останусь без мясной пищи?

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

          Неожиданная тревога. Робинзон укрепляет свое жилище

     Вскоре  случилось  событие,  которое  совершенно  нарушило  спокойное
течение моей жизни.
     Было около полудня. Я шел берегом моря, направляясь к своей лодке,  и
вдруг, к великому своему изумлению и ужасу, увидел след голой человеческой
ноги, ясно отпечатавшийся на песке!
     Я остановился и не мог сдвинуться с места,  как  будто  меня  поразил
гром, как будто я увидел привидение.
     Я стал прислушиваться, я озирался кругом, но не  слышал  и  не  видел
ничего подозрительного.
     Я взбежал вверх по  береговому  откосу,  чтобы  лучше  осмотреть  всю
окрестность; опять спустился к морю, прошел немного вдоль берега - и нигде
не нашел ничего: никаких  признаков  недавнего  присутствия  людей,  кроме
этого единственного отпечатка ноги.
     Я вернулся еще раз на то же место. Мне хотелось узнать,  нет  ли  там
еще  отпечатков.  Но  других  отпечатков  не   было.   Может   быть,   мне
померещилось? Может быть, этот след не принадлежит  человеку?  Нет,  я  не
ошибся! Это был несомненно след ноги человека: я отчетливо различал пятку,
пальцы, подошву. Откуда здесь взялся человек? Как он сюда попал? Я терялся
в догадках и не мог остановиться ни на одной.
     В страшной тревоге, не чувствуя земли под ногами, поспешил я домой, в
свою крепость. Мысли путались у меня в голове.
     Через каждые два-три шага я  оглядывался.  Я  боялся  каждого  куста,
каждого дерева. Каждый пень я издали принимал за человека.
     Невозможно описать, какие страшные и неожиданные формы принимали  все
предметы в моем взбудораженном воображении, какие дикие, причудливые мысли
в то время волновали меня и какие нелепые решения принимал я в пути.
     Добравшись до моей крепости (как я с  того  дня  стал  называть  свое
жилье), я мгновенно очутился за оградой, словно за мною неслась погоня.
     Я даже не мог вспомнить, перелез ли  я  через  ограду  по  приставной
лестнице, как всегда, или вошел через дверь, то есть через  наружный  ход,
выкопанный мною в горе. Я и на другой день не мог этого припомнить.
     Ни один заяц, ни одна лиса, спасаясь  в  ужасе  от  своры  собак,  не
спешили так в свою нору, как я.
     Всю ночь я не мог уснуть и тысячу раз задавал  себе  один  и  тот  же
вопрос: каким образом мог попасть сюда человек?
     Вероятно, это отпечаток ноги какого-нибудь Вдруг я увидел след  голой
человеческой ноги... дикаря, попавшего на остров случайно. А  может  быть,
дикарей было много? Может быть, они вышли в море  на  своей  пироге  и  их
пригнало сюда течением или ветром? Весьма возможно, что  они  побывали  на
берегу, а потом опять ушли в море, потому что у них, очевидно, было так же
мало желания оставаться в этой пустыне, как у меня - жить по  соседству  с
ними.
     Конечно, они не заметили моей лодки,  иначе  догадались  бы,  что  на
острове живут люди, стали бы их разыскивать и несомненно нашли бы меня.
     Но тут меня обожгла страшная мысль:  "А  что,  если  они  видели  мою
лодку?" Эта мысль мучила и терзала меня.
     "Правда, - говорил я себе, - они ушли опять в море, но это еще ничего
не доказывает; они вернутся, они  непременно  вернутся  с  целым  полчищем
других дикарей и тогда найдут меня и съедят. А если им и не удастся  найти
меня, все равно они увидят мои поля, мои изгороди, они истребят  весь  мой
хлеб, угонят мое стадо, и мне придется погибнуть от голода".
     Первые трое суток после сделанного мною ужасного  открытия  я  ни  на
минуту не покидал моей крепости, так что начал даже голодать. Я не  держал
дома больших запасов провизии, и на третьи сутки у меня оставались  только
ячменные лепешки да вода.
     Меня мучило также и то, что мои  козы,  которых  я  обыкновенно  доил
каждый вечер (это было  ежедневным  моим  развлечением),  теперь  остаются
недоенными. Я знал, что бедные животные должны от  этого  очень  страдать;
кроме того, я боялся, что у них может  пропасть  молоко.  И  мои  опасения
оправдались: многие козы захворали и почти перестали давать молоко.
     На четвертые сутки я набрался храбрости и вышел. А  тут  еще  у  меня
явилась одна мысль, которая окончательно вернула мне мою прежнюю бодрость.
В самый разгар моих страхов, когда я метался от догадки к догадке и ни  на
чем не мог остановиться, мне вдруг пришло на ум, не выдумал ли я  всю  эту
историю с отпечатком человеческой ноги и не мой ли это  собственный  след.
Он ведь мог остаться на песке, когда я в предпоследний раз ходил  смотреть
свою лодку. Правда, возвращался я обыкновенно другой дорогой, но это  было
давно и мог ли я с уверенностью утверждать, что я шел тогда именно той,  а
не этой дорогой?
     Я  постарался  уверить  себя,  что  так  оно  и  было,  что  это  мой
собственный след и  что  я  оказался  похож  на  глупца,  который  сочинил
небылицу о вставшем из гроба покойнике и сам же испугался своей сказки.
     Да, несомненно, то был мой собственный след!
     Укрепившись в этой уверенности, я начал выходить из  дому  по  разным
хозяйственным делам. Я стал опять каждый день бывать у себя на даче. Там я
доил коз, собирал виноград. Но если бы вы видели, как несмело я шел  туда,
как часто я озирался по сторонам, готовый в любое мгновение  бросить  свою
корзину и пуститься наутек, вы непременно подумали бы, что я  какой-нибудь
ужасный преступник, преследуемый угрызениями совести.
     Однако прошло еще два дня, и я стал гораздо  смелее.  Я  окончательно
убедил себя, что все мои страхи внушены мне нелепой ошибкой, но, чтобы  уж
не оставалось никаких сомнений, я решил еще раз сходить  на  тот  берег  и
сличить таинственный след с отпечатком моей ноги. Если оба следа  окажутся
равных размеров, я могу быть уверен, что  напугавший  меня  след  был  мой
собственный и что я испугался себя самого.
     С этим решением я отправился в путь. Но, когда я пришел на то  место,
где был таинственный след, для меня, во-первых, стало очевидно, что, выйдя
в тот раз из лодки и возвращаясь домой, я никоим образом не мог  очутиться
в этом месте, а во-вторых, когда я для сравнения поставил  ногу  на  след,
моя нога оказалась значительно меньше!
     Сердце мое наполнилось новыми страхами, я  дрожал  как  в  лихорадке;
вихрь новых догадок закружился у меня в голове.  Я  ушел  домой  в  полном
убеждении, что там, на берегу, побывал человек - и, может быть, не один, а
пять или шесть.
     Я даже готов был допустить, что эти люди отнюдь не приезжие, что  они
жители острова. Правда, до сих пор я не замечал здесь ни одного  человека,
но возможно, что они давно уже прячутся  здесь  и,  следовательно,  каждую
минуту могут захватить меня врасплох.
     Я долго ломал себе голову, как оградить себя от этой опасности, и все
же не мог ничего придумать.
     "Если дикари, - говорил я себе, - найдут моих коз и увидят мои поля с
колосящимся хлебом, они будут постоянно возвращаться на  остров  за  новой
добычей; а если они заметят мой дом, они непременно  примутся  разыскивать
его обитателей и в конце концов доберутся до меня".
     Поэтому я решил было сгоряча сломать изгороди  всех  моих  загонов  и
выпустить весь мой скот, затем, перекопав оба поля, уничтожить всходы риса
и ячменя и снести свой шалаш, чтобы  неприятель  не  мог  открыть  никаких
признаков человека.
     Такое решение возникло у меня тотчас же после того, как я увидел этот
ужасный  отпечаток  ноги.  Ожидание  опасности   всегда   страшнее   самой
опасности, и ожидание зла в десять тысяч раз хуже самого зла.
     Всю ночь я  не  мог  уснуть.  Зато  под  утро,  когда  я  ослабел  от
бессонницы, я уснул крепким сном и проснулся таким свежим и бодрым,  каким
давно уже не чувствовал себя.
     Теперь я начал рассуждать спокойнее и вот к  каким  решениям  пришел.
Мой остров - одно из прекраснейших мест на земле. Здесь  чудесный  климат,
много дичи, много роскошной растительности. И так Там я  собирал  виноград
как он находится вблизи материка, нет ничего  удивительного,  что  живущие
там дикари подъезжают в своих пирогах к его берегам. Впрочем,  возможно  и
то, что их пригоняет сюда течением или ветром. Конечно, постоянных жителей
здесь нет, но заезжие дикари  здесь,  несомненно,  бывают.  Однако  за  те
пятнадцать лет, что я прожил на острове, я до настоящего времени не открыл
человеческих следов; стало быть, если дикари и наезжают сюда, они  никогда
не остаются тут надолго. А если они до сих пор не  находили  выгодным  или
удобным располагаться здесь на более или менее продолжительный срок,  надо
думать, что так оно будет и впредь.
     Следовательно, мне могла грозить единственная опасность -  наткнуться
на них в те часы, когда они  гостят  на  моем  острове.  Но,  если  они  и
приедут, вряд ли мы встретимся с ними, так как, во-первых,  дикарям  здесь
нечего делать и, наезжая сюда, они всякий раз, вероятно, спешат воротиться
домой; во-вторых, можно с уверенностью сказать, что они всегда пристают  к
той стороне острова, которая наиболее удалена от моего жилья.
     А так как я очень редко  хожу  туда,  у  меня  нет  причины  особенно
бояться дикарей, хотя, конечно, следует  все-таки  подумать  о  безопасном
убежище, где я мог бы укрыться, если они снова появятся на острове.
     Теперь мне пришлось горько  раскаяться  в  том,  что,  расширяя  свою
пещеру, я вывел из нее ход наружу. Надо было так или иначе исправлять  эту
оплошность. После долгих размышлений я решил построить вокруг моего  жилья
еще одну ограду на таком расстоянии  от  прежней  стены,  чтобы  выход  из
пещеры пришелся внутри укрепления.
     Впрочем, мне даже не понадобилось ставить новую  стену:  двойной  ряд
деревьев, которые я лет двенадцать назад посадил полукругом  вдоль  старой
ограды, представлял уже и сам по себе надежную защиту  -  так  густо  были
насажены эти деревья и так  сильно  разрослись.  Оставалось  только  вбить
колья в промежутки между деревьями, чтобы превратить весь этот полукруг  в
сплошную крепкую стену. Так я и сделал.
     Теперь моя крепость была окружена двумя стенами. Но на этом мои труды
не кончились. Всю площадь за наружной стеной я засадил теми же  деревьями,
что были похожи на иву. Они так хорошо принимались и росли  с  необычайной
быстротой. Я думаю, что посадил их не меньше двадцати тысяч штук. Но между
этой рощей и стеной я оставил довольно большое пространство,  чтобы  можно
было издали заметить врагов, иначе они могли подкрасться к моей стене  под
прикрытием деревьев.
     Через два года вокруг моего дома зазеленела молодая роща, а еще через
пять-шесть лет меня со  всех  сторон  обступил  дремучий  лес,  совершенно
непроходимый - с такой чудовищной, невероятной быстротой разрастались  эти
деревья. Ни один человек, будь он дикарь  или  белый,  не  мог  бы  теперь
догадаться, что за этим лесом скрывается дом. Чтобы входить в мою крепость
и выходить из нее (так как я не оставил просеки  в  лесу),  я  пользовался
лестницей, приставляя ее к горе. Когда лестница  бывала  убрана,  ни  один
человек не мог проникнуть ко мне, не сломав себе шею.
     Вот сколько тяжелой работы взвалил я себе на плечи лишь  потому,  что
мне  померещилось,  будто  мне  угрожает  опасность!  Живя   столько   лет
отшельником, вдали от человеческого общества, я понемногу отвык от  людей,
и люди стали казаться мне страшнее зверей.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

          Дикари  снова  посещают  остров  Робинзона.   Крушение
          корабля

     Наступил декабрь, и нужно было собирать урожай. Я работал  в  поле  с
утра до вечера. И вот как-то раз, выйдя  из  дому,  когда  еще  не  совсем
рассвело, я, к своему ужасу, увидел  на  берегу,  милях  в  двух  от  моей
пещеры, пламя большого костра.
     Я остолбенел от изумления.
     Значит, на моем острове снова появились дикари! И появились они не на
той стороне, где я почти никогда не бывал, а здесь, недалеко от меня.
     Я притаился в роще, окружавшей мой дом, не смея ступить  шагу,  чтобы
не наткнуться на дикарей.
     Но и оставаясь в роще, я испытывал большое  беспокойство:  я  боялся,
что, если дикари начнут шнырять по острову и увидят мои возделанные  поля,
мое стадо, мое жилье, они сейчас же догадаются, что в  этих  местах  живут
люди, и не успокоятся, пока не разыщут меня. Медлить было нельзя.  Я  живо
вернулся к себе за ограду, поднял за собой лестницу,  чтобы  замести  свои
следы, и начал готовиться к обороне.
     Я зарядил всю свою артиллерию (так я  называл  мушкеты,  стоявшие  на
лафетах вдоль наружной стены), осмотрел и зарядил оба  пистолета  и  решил
защищаться до последнего вздоха.
     Я пробыл в своей крепости около двух часов, придумывая, что бы  такое
еще предпринять для защиты моего укрепления.
     "Как жаль, что все мое войско состоит из одного человека! - думал  я.
- У меня нет даже лазутчиков, которых я мог бы послать на разведку".
     Что делается в лагере врага, я  не  знал.  Эта  неизвестность  томила
меня. Я схватил подзорную трубу, приставил лестницу к покатому склону горы
и добрался до вершины. Там я лег ничком и направил трубу на то место,  где
видел огонь. Дикари, их было  девять  человек,  сидели  вокруг  небольшого
костра, совершенно нагие.
     Конечно, костер они развели не для того, чтобы погреться, - в этом не
было нужды, так как стояла жара. Нет, я был уверен, что на этом костре они
жарили свой страшный обед из человечьего мяса!  "Дичь",  несомненно,  была
уже заготовлена, но живая или убитая - я не знал.
     Людоеды прибыли на остров в двух пирогах, которые  теперь  стояли  на
песке: было время отлива, и мои ужасные гости, видимо, дожидались прилива,
чтобы пуститься в обратный путь.
     Так и случилось: лишь  только  начался  прилив,  дикари  бросились  к
лодкам и отчалили. Я забыл сказать, что за час или полтора до отъезда  они
плясали на берегу: при помощи подзорной трубы я хорошо различал  их  дикие
телодвижения и прыжки.
     Как только я убедился, что  дикари  оставили  остров  и  скрылись,  я
спустился с горы,  вскинул  на  плечи  оба  ружья,  заткнул  за  пояс  два
пистолета, а также большую мою  саблю  без  ножен  и,  не  теряя  времени,
отправился к тому холму, откуда производил свои  первые  наблюдения  после
того, как открыл на берегу человеческий след.
     Добравшись до этого места (что заняло не менее двух часов, так как  я
был нагружен тяжелым оружием), я взглянул в сторону моря и увидел еще  три
пироги с дикарями, направлявшиеся от острова к материку.
     Это привело меня в ужас. Я побежал к берегу и чуть  не  вскрикнул  от
ужаса  и  гнева,  когда  увидел  остатки  происходившего   там   свирепого
пиршества: кровь, кости и  куски  человечьего  мяса,  которое  эти  злодеи
только что пожирали, веселясь и танцуя.
     Меня охватило такое негодование, я  почувствовал  такую  ненависть  к
этим убийцам, что мне захотелось жестоко отомстить им за их кровожадность.
Я дал себе клятву, что в следующий раз, когда снова  увижу  на  берегу  их
отвратительный пир, я нападу на них и уничтожу  всех,  сколько  бы  их  ни
было.
     "Пусть я погибну в неравном бою, пусть они растерзают меня, - говорил
я себе, - но не  могу  же  я  допустить,  чтобы  у  меня  на  глазах  люди
безнаказанно ели людей!"
     Однако прошло пятнадцать месяцев, а дикари  не  появлялись.  Все  это
время во мне не угасал воинственный пыл: я только и думал о  том,  как  бы
мне истребить людоедов.
     Я решил напасть на них врасплох, особенно если они  опять  разделятся
на две группы, как это было в последний их приезд.
     Я не сообразил тогда, что если даже и перебью всех приехавших ко  мне
дикарей (положим, их будет десять или двенадцать человек),  то  на  другой
день, или через неделю, или, может быть, через месяц  мне  придется  иметь
дело с новыми дикарями. А там опять с новыми, и так без конца, пока я  сам
не  превращусь  в  такого  же  ужасного  убийцу,  как  и  эти  несчастные,
пожирающие своих собратьев.
     Пятнадцать или шестнадцать месяцев я провел в беспрестанной  тревоге.
Я плохо спал, каждую ночь видел страшные сны и часто вскакивал  с  постели
весь дрожа.
     Иногда мне снилось, что я убиваю дикарей, и мне  живо  рисовались  во
сне все подробности наших сражений.
     Днем я тоже не знал ни  минуты  покоя.  Весьма  возможно,  что  такая
бурная тревога в конце концов довела бы меня до безумия, если бы вдруг  не
случилось событие, сразу отвлекшее мои мысли в другую сторону.
     Это произошло на двадцать четвертом году моего пребывания на острове,
в середине мая, если верить моему убогому деревянному календарю.
     Весь этот день, 16  мая,  гремел  гром,  сверкали  молнии,  гроза  не
умолкала ни на миг. Поздно вечером я читал книгу, стараясь  позабыть  свои
тревоги. Вдруг я услышал пушечный выстрел. Мне показалось, что он  донесся
ко мне с моря.
     Я сорвался  с  места,  мигом  приставил  лестницу  к  уступу  горы  и
быстро-быстро, боясь потерять хотя бы секунду драгоценного  времени,  стал
взбираться по ступеням наверх. Как раз в ту минуту, когда  я  очутился  на
вершине, передо мною далеко в море блеснул огонек, и  действительно  через
полминуты раздался второй пушечный выстрел.
     "В море гибнет корабль, - сказал я себе.  -  Он  подает  сигналы,  он
надеется, что будет  спасен.  Должно  быть,  неподалеку  находится  другой
какой-нибудь корабль, к которому он взывает о помощи".
     Я  был  очень  взволнован,  но  нисколько  не  растерялся   и   успел
сообразить, что хотя я не в силах помочь этим людям, зато, быть может, они
помогут мне.
     В одну минуту я собрал весь валежник, какой нашел поблизости,  сложил
его в кучу и зажег. Дерево было сухое, и, несмотря на сильный ветер, пламя
костра поднялось так высоко, что с корабля, если только это  действительно
был корабль, не могли не заметить моего сигнала. И огонь был,  несомненно,
замечен, потому что, как только вспыхнуло  пламя  костра,  раздался  новый
пушечный выстрел, потом еще и еще, все с той же стороны.
     Я поддерживал огонь всю ночь - до утра, а  когда  совсем  рассвело  и
предутренний туман немного рассеялся, я увидел в море, прямо  на  востоке,
какой-то темный предмет. Но был ли это корпус корабля или парус, я не  мог
рассмотреть даже в подзорную трубу, так как это было очень далеко, а  море
все еще было во мгле.
     Все утро  я  наблюдал  за  видневшимся  в  море  предметом  и  вскоре
убедился, что он неподвижен. Оставалось  предположить,  что  это  корабль,
который стоит на якоре.
     Я  не  выдержал,  схватил  ружье,  подзорную  трубу  и   побежал   на
юго-восточный берег, к тому месту, где начиналась гряда камней,  выходящая
в море.
     Туман уже рассеялся, и, взобравшись на ближайший  утес,  я  мог  ясно
различить  корпус  разбившегося  корабля.  Сердце  мое  сжалось  от  горя.
Очевидно, несчастный корабль наскочил ночью на невидимые подводные скалы и
застрял в том месте, где они преграждали путь яростному морскому  течению.
Это были те самые скалы, которые когда-то угрожали гибелью и мне.
     Если бы потерпевшие крушение заметили остров,  по  всей  вероятности,
они спустили бы шлюпки и попытались бы добраться до берега.
     Но почему они палили из пушек тотчас же после того, как я зажег  свой
костер?
     Может быть, увидев костер, они спустили на воду спасательную шлюпку и
стали грести к берегу, но не могли справиться с бешеной бурей, их  отнесло
в сторону и они утонули? А может быть, еще до крушения  они  остались  без
лодок? Ведь во время бури бывает и так: когда судно начинает тонуть, людям
часто приходится, чтобы облегчить его груз,  выбрасывать  свои  шлюпки  за
борт. Может быть, этот корабль был не один? Может быть, вместе с ним  было
в море еще два  или  три  корабля  и  они,  услышав  сигналы,  подплыли  к
несчастному собрату и подобрали его экипаж? Впрочем,  это  едва  ли  могло
случиться: другого корабля я не видел.
     Но какая бы участь ни постигла несчастных, я не мог им помочь, и  мне
оставалось только оплакивать их гибель.
     Мне было жалко и их и себя.
     Еще мучительнее, чем прежде, я почувствовал в  этот  день  весь  ужас
своего одиночества. Чуть только я увидел  корабль,  я  понял,  как  сильно
истосковался по людям, как страстно мне хочется видеть их лица, слышать их
голоса, пожимать им руки, разговаривать с ними! С моих  губ,  помимо  моей
воли,  беспрестанно  слетали  слова:  "Ах,  если  бы  хоть  два  или   три
человека... нет, хоть бы один из них спасся и приплыл ко мне!  Он  был  бы
мне товарищем, другом, и я мог бы делить с ним и горе и радость".
     Ни разу за все годы моего одиночества не испытал я такого  страстного
желания общаться с людьми.
     "Хоть бы один! Ах, если бы хоть один!" - повторял я тысячу раз.
     И эти слова разжигали во  мне  такую  тоску,  что,  произнося  их,  я
судорожно сжимал кулаки и так сильно  стискивал  зубы,  что  потом  долгое
время не мог их разжать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

          Робинзон спасает дикаря и дает ему имя Пятница

     Представьте же себе мое изумление, когда, выйдя однажды из  крепости,
я увидел внизу, у самого берега (то есть не там, где я ожидал их увидеть),
пять или шесть индейских пирог. Пироги стояли пустые. Людей не было видно.
Должно быть, они вышли на берег и куда-то скрылись.
     Так как я знал, что в каждую  пирогу  обыкновенно  садится  по  шесть
человек, а то и больше, признаюсь, я сильно растерялся. Я никак не ожидал,
что мне придется сражаться с таким большим количеством врагов.
     "Их не меньше двадцати человек, а пожалуй, наберется и тридцать.  Где
же мне одному одолеть их!" - с беспокойством подумал я.
     Я был в нерешительности и не знал, что мне делать, но все же засел  в
своей крепости и приготовился к бою.
     Кругом было тихо. Я  долго  прислушивался,  не  донесутся  ли  с  той
стороны крики или песни дикарей. Наконец мне наскучило  ждать.  Я  оставил
свои ружья под лестницей и взобрался на вершину холма.
     Высовывать голову было опасно. Я спрятался за этой  вершиной  и  стал
смотреть в подзорную трубу. Дикари теперь вернулись  к  своим  лодкам.  Их
было не менее тридцати человек. Они развели на берегу костер и,  очевидно,
готовили на огне какую-то пищу. Что они готовят,  я  не  мог  рассмотреть,
видел только, что  они  пляшут  вокруг  костра  с  неистовыми  прыжками  и
жестами, как обычно пляшут дикари.
     Продолжая глядеть на  них  в  подзорную  трубу,  я  увидел,  что  они
подбежали к лодкам, вытащили оттуда двух человек  и  поволокли  к  костру.
Видимо, они намеревались убить их.
     До этой минуты несчастные, должно быть, лежали в лодках, связанные по
рукам и ногам. Одного из них мгновенно сбили с ног. Вероятно, его  ударили
по голове дубиной или деревянным  мечом,  этим  обычным  оружием  дикарей;
сейчас же на него накинулись еще двое или  трое  и  принялись  за  работу:
распороли ему живот и стали его потрошить.
     Другой пленник стоял возле, ожидая той же участи.
     Занявшись  первой  жертвой,  его  мучители  забыли  о  нем.   Пленник
почувствовал себя на свободе, и у него,  как  видно,  явилась  надежда  на
спасение: он вдруг рванулся вперед  и  с  невероятной  быстротой  пустился
бежать.
     Он бежал по песчаному берегу в ту сторону, где было мое жилье.
     Признаюсь, я страшно испугался, когда заметил, что он бежит прямо  ко
мне. Да и как было не испугаться: мне  в  первую  минуту  показалось,  что
догонять его бросилась вся ватага. Однако я  остался  на  посту  и  вскоре
увидел, что за беглецом гонятся только два или три человека, а  остальные,
пробежав небольшое пространство, понемногу отстали и теперь идут  назад  к
костру. Это вернуло мне бодрость.  Но  окончательно  я  успокоился,  когда
увидел, что беглец далеко опередил своих врагов: было ясно, что, если  ему
удастся пробежать с такой быстротой еще полчаса, они ни в коем  случае  не
поймают его.
     От моей крепости бежавшие были отделены узкой  бухтой,  о  которой  я
упоминал не раз, - той самой, куда я причаливал со своими  плотами,  когда
перевозил вещи с нашего корабля.
     "Что-то будет делать этот бедняга, - подумал я, -  когда  добежит  до
бухты? Он должен будет переплыть ее, иначе ему не уйти от погони".
     Но я напрасно тревожился за него: беглец  не  задумываясь  кинулся  в
воду, быстро переплыл бухту, вылез на другой берег  и,  не  убавляя  шагу,
побежал дальше.
     Из трех его преследователей только двое бросились в воду, а третий не
решился: видимо, он не умел плавать; он постоял на  том  берегу,  поглядел
вслед двум другим, потом повернулся и не спеша пошел назад.
     Я с радостью заметил, что два дикаря, гнавшиеся  за  беглецом,  плыли
вдвое медленнее его.
     И тут-то  я  понял,  что  пришла  пора  действовать.  Сердце  во  мне
загорелось.
     "Теперь или никогда! - сказал я себе и  помчался  вперед.  -  Спасти,
спасти этого несчастного какой угодно ценой!"
     Не теряя времени, я сбежал  по  лестнице  к  подножию  горы,  схватил
оставленные там ружья, затем с такой же быстротой взобрался опять на гору,
спустился с другой  стороны  и  побежал  наискосок  прямо  к  морю,  чтобы
остановить дикарей.
     Так как я бежал вниз по склону холма самой короткой дорогой, то скоро
очутился между беглецом и его преследователями.  Он  продолжал  бежать  не
оглядываясь и не заметил меня.
     Я крикнул ему:
     - Стой!
     Он оглянулся и, кажется, в первую минуту испугался меня  еще  больше,
чем своих преследователей.
     Я сделал ему знак рукой, чтобы он приблизился ко  мне,  а  сам  пошел
медленным шагом навстречу двум бежавшим дикарям. Когда передний поравнялся
со мной, я неожиданно бросился на него и прикладом ружья сшиб его  с  ног.
Стрелять я боялся, чтобы не всполошить остальных дикарей,  хотя  они  были
далеко и едва ли могли услышать мой выстрел, а если бы и услышали, то  все
равно не догадались бы, что это такое.
     Когда один из бежавших упал, другой остановился, видимо  испугавшись.
Я между тем продолжал спокойно приближаться. По, когда, подойдя  ближе,  я
заметил, что в руках у него лук и стрела и что  он  целится  в  меня,  мне
поневоле пришлось выстрелить. Я прицелился, спустил курок и уложил его  на
месте.
     Несчастный беглец, несмотря на то что я убил  обоих  его  врагов  (по
крайней мере, так ему должно было казаться), был до того напуган  огнем  и
грохотом выстрела,  что  потерял  способность  двигаться;  он  стоял,  как
пригвожденный к месту, не зная, на что решиться: бежать  или  остаться  со
мной, хотя, вероятно, предпочел бы убежать, если бы мог.
     Я опять стал кричать ему и делать знаки, чтобы он подошел  ближе.  Он
понял: ступил шага два и остановился, потом сделал еще несколько  шагов  и
снова стал как вкопанный.
     Тут я заметил, что он весь дрожит; несчастный, вероятно, боялся, что,
если он попадется мне в руки, я сейчас же убью его, как и тех дикарей.
     Я опять сделал ему знак,  чтобы  он  приблизился  ко  мне,  и  вообще
старался всячески ободрить его.
     Он подходил ко мне все ближе и ближе. Через каждые  десять-двенадцать
шагов он падал на колени. Очевидно, он хотел выразить мне благодарность за
то, что я спас ему жизнь.
     Я ласково улыбался ему и с самым приветливым видом  продолжал  манить
его рукой.
     Наконец дикарь подошел  совсем  близко.  Он  снова  упал  на  колени,
поцеловал землю, прижался к ней лбом и, приподняв мою  ногу,  поставил  ее
себе на голову.
     Это должно было, по-видимому, означать, что  он  клянется  быть  моим
рабом до последнего дня своей жизни.
     Я поднял его и  с  той  же  ласковой,  дружелюбной  улыбкой  старался
показать, что ему нечего бояться меня.
     Но нужно было действовать дальше. Вдруг я заметил,  что  тот  дикарь,
которого я ударил прикладом, не убит, а только оглушен. Он  зашевелился  и
стал приходить в себя.
     Я указал на него беглецу:
     - Враг твой еще жив, посмотри!
     В ответ он произнес несколько слов, и хотя  я  ничего  не  понял,  но
самые звуки его речи показались мне  приятны  и  сладостны:  ведь  за  все
двадцать  пять  лет  моей  жизни  на  острове  я  в  первый  раз   услыхал
человеческий голос!
     Впрочем, у меня  не  было  времени  предаваться  таким  размышлениям:
оглушенный мною людоед оправился настолько, что уже сидел на  земле,  и  я
заметил, что мой дикарь снова начинает бояться его. Нужно  было  успокоить
несчастного. Я прицелился было  в  его  врага,  но  тут  мой  дикарь  стал
показывать мне знаками,  чтобы  я  дал  ему  висевшую  у  меня  за  поясом
обнаженную саблю. Я протянул ему саблю. Он мгновенно схватил ее,  бросился
к своему врагу и одним взмахом снес ему голову.
     Такое искусство очень удивило меня: ведь никогда в жизни этот  дикарь
не видел другого оружия, кроме деревянных мечей. Впоследствии я узнал, что
здешние дикари выбирают для своих мечей столь крепкое дерево и  оттачивают
их так хорошо, что таким деревянным мечом можно отсечь голову не хуже, чем
стальным.
     После этой кровавой расправы  со  своим  преследователем  мой  дикарь
(отныне я буду называть его моим дикарем) с  веселым  смехом  вернулся  ко
мне, держа в одной руке мою  саблю,  а  в  другой  -  голову  убитого,  и,
исполнив предо мною ряд каких-то непонятных движений, торжественно положил
голову и оружие на землю подле меня.
     Он видел, как я застрелил одного из его врагов, и это  поразило  его:
он не мог понять, как можно убить человека на таком большом расстоянии.
     Он указывал на убитого и знаками просил позволения сбегать  взглянуть
на него. Я, тоже  при  помощи  знаков,  постарался  дать  понять,  что  не
запрещаю ему исполнить это желание, и он сейчас же побежал туда.
     Приблизившись к трупу, он остолбенел и долго с изумлением смотрел  на
него. Потом наклонился над ним и стал поворачивать его то на один бок,  то
на другой. Увидев ранку, он  внимательно  вгляделся  в  нее.  Пуля  попала
дикарю прямо  в  сердце,  и  крови  вышло  немного.  Произошло  внутреннее
кровоизлияние, смерть наступила мгновенно.
     Сняв с мертвеца его лук и колчан со стрелами, мой дикарь подбежал  ко
мне вновь.
     Я тотчас же повернулся и пошел  прочь,  приглашая  его  следовать  за
мной. Я попытался объяснить ему знаками, что оставаться здесь  невозможно,
так как те дикари, что находятся сейчас на  берегу,  могут  каждую  минуту
пуститься за ним в погоню.
     Он ответил мне тоже знаками, что следовало бы прежде зарыть мертвецов
в песок, чтобы враги не увидели их, если прибегут на это место. Я  выразил
свое согласие (тоже при помощи знаков), и он сейчас же принялся за работу.
С удивительной быстротой он выкопал руками в песке настолько глубокую яму,
что в ней легко мог поместиться человек. Затем  он  перетащил  в  эту  яму
одного из убитых и засыпал его песком; с другим он поступил точно так  же,
- словом, в какие-нибудь четверть часа он похоронил их обоих.
     После этого я приказал ему следовать за мной, и мы пустились в  путь.
Шли мы долго, так как я провел его  не  в  крепость,  а  совсем  в  другую
сторону - в самую дальнюю часть острова, к моему новому гроту.
     В гроте я дал ему хлеба, ветку изюма и  немного  воды.  Воде  он  был
особенно рад, так как после быстрого бега испытывал сильную жажду.
     Когда он подкрепил свои силы, я указал ему угол пещеры,  где  у  меня
лежала охапка рисовой соломы, покрытая одеялом, и знаками дал ему  понять,
что он может расположиться здесь на ночлег.
     Бедняга лег и мгновенно уснул.
     Я воспользовался случаем, чтобы получше рассмотреть его наружность.
     Это  был  миловидный  молодой  человек,   высокого   роста,   отлично
сложенный, руки  и  ноги  были  мускулистые,  сильные  и  в  то  же  время
чрезвычайно изящные; на вид ему было лет двадцать шесть, В лице его  я  не
заметил ничего угрюмого или свирепого; это было мужественное  и  в  то  же
время нежное и приятное  лицо,  и  нередко  на  нем  появлялось  выражение
кротости, особенно когда он улыбался. Волосы у него были черные и длинные;
они падали на лицо прямыми  прядями.  Лоб  высокий,  открытый;  цвет  кожи
темно-коричневый, очень приятный для глаз. Лицо круглое, щеки полные,  нос
небольшой. Рот красивый, губы тонкие, зубы  ровные,  белые,  как  слоновая
кость.
     Спал он не больше получаса, вернее, не спал, а дремал, потом  вскочил
на ноги и вышел из пещеры ко мне.
     Я тут же, в загоне, доил своих коз. Как только  он  увидел  меня,  он
подбежал ко мне и снова упал предо мною на  землю,  выражая  всевозможными
знаками самую смиренную благодарность и преданность. Припав лицом к земле,
он опять поставил себе на голову мою ногу и вообще  всеми  доступными  ему
способами старался доказать мне свою безграничную покорность  и  дать  мне
понять, что с этого дня он будет служить мне всю жизнь.
     Я понял многое из того,  что  он  хотел  мне  сказать,  и  постарался
внушить ему, что я им совершенно доволен.
     С того же дня я начал учить его необходимым словам.  Прежде  всего  я
сообщил ему, что буду называть его Пятницей (я выбрал для него это  имя  в
память дня, когда спас ему жизнь). Затем я научил его произносить мое имя,
научил также выговаривать "да" и "нет" и растолковал значение этих слов.
     Я принес ему молока в глиняном кувшине и показал,  как  обмакивать  в
него хлеб. Он сразу научился всему этому и стал  знаками  показывать  мне,
что мое угощение пришлось ему по вкусу.
     Мы переночевали в гроте, но, как только наступило  утро,  я  приказал
Пятнице идти за мной и повел его в свою крепость.  Я  объяснил,  что  хочу
подарить ему кое-какую одежду. Он, по-видимому, очень обрадовался, так как
был совершенно голый.
     Когда мы проходили мимо того места, где были  похоронены  оба  убитых
накануне дикаря, он указал мне  на  их  могилы  и  всячески  старался  мне
втолковать, что нам следует откопать оба трупа, для того чтобы  тотчас  же
съесть их.
     Тут я сделал вид, что  ужасно  рассердился,  что  мне  противно  даже
слышать о подобных вещах, что у меня начинается рвота при одной  мысли  об
этом, что я буду презирать и ненавидеть его, если он прикоснется к убитым.
Наконец я сделал рукою  решительный  жест,  приказывающий  ему  отойти  от
могил; он тотчас же отошел с величайшей покорностью.
     После этого мы  с  ним  поднялись  на  холм,  так  как  мне  хотелось
взглянуть, тут ли еще дикари.
     Я достал подзорную трубу и  навел  ее  на  то  место,  где  видел  их
накануне. Но их и след простыл: на берегу не было ни  одной  лодки.  Я  не
сомневался, что дикари уехали, даже не потрудившись  поискать  двух  своих
товарищей, которые остались на острове.
     Этому я был, конечно, рад,  но  мне  хотелось  собрать  более  точные
сведения о моих незваных гостях. Ведь теперь я уже был не  один,  со  мною
был Пятница, и от этого я сделался гораздо храбрее, а вместе с  храбростью
во мне проснулось любопытство.
     У одного из убитых остались лук и  колчан  со  стрелами.  Я  позволил
Пятнице взять это оружие и с той поры он не расставался с ним ни ночью  ни
днем. Вскоре мне пришлось убедиться,  что  луком  и  стрелами  мой  дикарь
владеет мастерски. Кроме того, я вооружил его саблей, дал ему одно из моих
ружей, а сам взял два других, и мы тронулись в путь.
     Когда мы пришли на то место, где вчера пировали людоеды, нашим глазам
предстало такое ужасное зрелище, что у меня замерло сердце и кровь застыла
в жилах.
     Но Пятница остался совершенно спокоен: подобные зрелища были ему не в
диковинку.
     Земля во многих местах была залита кровью.  Кругом  валялись  большие
куски жареного человечьего мяса. Весь берег был усеян костями  людей:  три
черепа, пять рук, кости от трех или четырех ног и множество других  частей
скелета.
     Пятница рассказал мне при помощи знаков, что дикари привезли с  собой
четырех пленников: троих они съели, а он был четвертым. (Тут он ткнул себя
пальцем в грудь.)
     Конечно, я понял далеко не все из того, что он  рассказывал  мне,  но
кое-что мне удалось  уловить.  По  его  словам,  несколько  дней  назад  у
дикарей, подвластных одному враждебному князьку, произошло  очень  большое
сражение с тем племенем, к которому принадлежал он, Пятница. Чужие  дикари
победили и взяли в плен очень много народу.  Победители  поделили  пленных
между собой и повезли их в разные места, чтобы убить и съесть,  совершенно
так же, как поступил тот отряд дикарей, который  выбрал  местом  для  пира
один из берегов моего острова.
     Я приказал Пятнице разложить большой костер, затем собрать все кости,
все куски мяса, свалить их в этот костер и сжечь.
     Я заметил, что ему очень хочется полакомиться  человечьим  мясом  (да
оно и неудивительно: ведь он тоже был людоед!). Но  я  снова  показал  ему
всевозможными знаками, что мне кажется отвратительно мерзкой самая мысль о
подобном поступке, и тут же пригрозил  ему,  что  убью  его  при  малейшей
попытке нарушить мое запрещение.
     После этого мы вернулись в крепость, и  я,  не  откладывая,  принялся
обшивать моего дикаря.
     Прежде всего я надел на него штаны. В одном из сундуков, взятых  мною
с погибшего корабля, нашлась готовая пара  холщовых  штанов;  их  пришлось
только слегка переделать.  Затем  я  сшил  ему  куртку  из  козьего  меха,
приложив все свое умение, чтобы куртка вышла получше (я был в то время уже
довольно искусным портным), и смастерил для него шапку из заячьих  шкурок,
очень удобную и довольно красивую.
     Таким образом, он на первое время был одет с головы до ног и остался,
по-видимому, очень доволен тем, что его одежда не хуже моей.
     Правда, с непривычки ему было неловко в одежде, так как он всю  жизнь
ходил голым; особенно мешали ему штаны. Жаловался он и на куртку: говорил,
что рукава давят под  мышками  и  натирают  ему  плечи.  Пришлось  кое-что
переделать, но мало-помалу он обтерпелся и привык.
     На другой день я стал думать, где бы мне его поместить.
     Мне хотелось устроить его поудобнее, но я был еще не совсем уверен  в
нем и боялся поселить его у себя.  Я  поставил  ему  маленькую  палатку  в
свободном пространстве между двумя  стенами  моей  крепости,  так  что  он
очутился за оградой того двора, где стояло мое жилье.
     Но  эти  предосторожности  оказались  совершенно  излишними.   Вскоре
Пятница доказал мне на деле, как самоотверженно он любит меня. Я не мог не
признать его другом и перестал остерегаться его.
     Никогда ни один человек не имел такого  любящего,  такого  верного  и
преданного друга. Ни раздражительности, ни лукавства  не  проявлял  он  по
отношению ко мне; всегда услужливый и приветливый, он был привязан ко мне,
как ребенок к родному отцу. Я убежден, что, если  бы  понадобилось,  он  с
радостью пожертвовал бы для меня своей жизнью.
     Я был очень счастлив, что у меня наконец-то появился товарищ,  и  дал
себе слово научить его всему, что могло  принести  ему  пользу,  а  раньше
всего научить его говорить на языке моей родины,  чтобы  мы  с  ним  могли
понимать друг  друга.  Пятница  оказался  таким  способным  учеником,  что
лучшего нельзя было и желать.
     Но самое ценное было в нем то, что он учился так  прилежно,  с  такой
радостной готовностью слушал меня, так был счастлив, когда понимал, чего я
от него добиваюсь, что для меня оказалось большим удовольствием давать ему
уроки и беседовать с ним.
     С тех пор как Пятница был со мной, жизнь моя стала приятной и легкой.
Если бы я мог считать себя в безопасности от  других  дикарей,  я,  право,
кажется, без сожаления согласился бы остаться на  острове  до  конца  моих
дней.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

          Робинзон и Пятница строят лодку

     Прошло еще несколько месяцев.
     К этому времени Пятница научился понимать почти все,  что  я  говорил
ему.  Сам  он  изъяснялся  по-английски   довольно   бойко,   хотя   очень
неправильно. Мало-помалу я рассказал ему всю свою жизнь: как  я  попал  на
мой остров, сколько лет прожил на нем и как провел эти годы.
     Еще раньше я открыл Пятнице тайну стрельбы из ружья (потому  что  для
него это была действительно тайна): я показал ему пули, объяснил  действие
пороха и научил его стрелять. Я отдал в полное его  распоряжение  одно  из
своих ружей. Я подарил ему нож и этим подарком буквально осчастливил  его.
Я смастерил для него портупею, вроде тех, на каких у нас  в  Англии  носят
кортики; только вместо кортика я дал ему топор, который был,  в  сущности,
таким же хорошим  оружием  и,  кроме  того,  мог  пригодиться  для  всяких
хозяйственных надобностей.
     Я много рассказывал Пятнице о европейских странах,  особенно  о  моей
родине. Я описал ему нашу жизнь, наши обычаи,  нравы,  рассказал,  как  мы
путешествуем по всем  частям  света  и  плаваем  на  больших  кораблях.  Я
объяснил ему устройство большого парусного судна и рассказал кстати о том,
как я ездил на корабль, потерпевший крушение, и показал ему издали  место,
где корабль наскочил на подводные  камни.  Конечно,  я  мог  показать  его
весьма приблизительно, так как корабль давно разбило в щепки и все обломки
унесло в море. Показал я ему также ту полусгнившую  лодку,  в  которой  мы
хотели спастись, когда буря пригнала нас к этому берегу.
     Увидев эту лодку, Пятница задумался и долго молчал.
     Я спросил его, о чем он думает, и он через некоторое время ответил:
     - Я видал одна такая лодка, как эта.
     Она плавала то место, где живет мой народ.
     Я долго не понимал, что он хочет сказать: то  ли,  что  в  их  местах
дикари плавают на таких лодках, то ли, что  такая  лодка  прошла  мимо  их
берегов.
     Наконец, после долгих расспросов, мне  удалось  выяснить,  что  точно
такую же лодку прибило к берегам той земли, где живет его племя.
     - Ее пригнала к нам злая погода, - объяснил Пятница и  снова  надолго
умолк.
     "Должно  быть,  -  подумал  я,  -  какой-нибудь  европейский  корабль
потерпел крушение у тех берегов. Бушующие волны могли смыть у него лодку и
пригнать се туда, где живут дикари". Но, по моей недогадливости, мне  и  в
голову не  пришло,  что  в  этой  лодке  могли  быть  люди,  и,  продолжая
расспрашивать Пятницу, я думал только о лодке.
     - Расскажи мне, какова она с виду.
     Пятница описал мне ее очень подробно и  вдруг  совершенно  неожиданно
прибавил с горячим чувством:
     - Белые человеки не потонули, мы их спасли!
     - А разве в лодке были белые люди? - поспешил я спросить.
     - Да, - отвечал он, - полная лодка людей!
     - Сколько их было?
     Он показал мне сначала десять пальцев, потом еще семь.
     - Где же они? Что с ними сталось?
     Он отвечал:
     - Они живут. Они живут у наших.
     Тут меня осенила внезапная мысль: не с того ли  самого  корабля,  что
разбился в ту бурную ночь неподалеку от моего острова, были эти семнадцать
человек белых?
     Возможно, что, когда корабль наскочил на скалу и они увидели, что его
не спасти, они пересели в шлюпку, а потом  их  прибило  к  земле  дикарей,
среди которых им и пришлось поселиться.
     Я нахмурился и стал строгим голосом допрашивать Пятницу, где  же  эти
люди теперь. Он снова ответил с такой же горячностью:
     - Они живы! Им хорошо!
     И прибавил, что скоро четыре года, как эти белые  люди  живут  у  его
земляков, и что те не обижают, не трогают их, но предоставляют  им  полную
волю и дают им всякую еду.
     Я спросил его:
     - Каким образом могло случиться, что дикари не убили и не съели белых
людей?
     Он ответил:
     - Белые человеки  стали  нам  братья.  Наши  едят  только  тех,  кого
побеждают в бою.
     Прошло еще несколько месяцев. Как-то, гуляя по острову, забрели мы  с
Пятницей в восточную сторону и поднялись на вершину холма. Оттуда, как уже
было сказано, я много лет назад увидел полосу  земли,  которую  принял  за
материк Южной Америки.
     Впрочем, первым взошел на вершину один только Пятница,  а  я  немного
отстал, так как холм был высокий и довольно крутой.
     Как и тогда, день был необыкновенно ясный.
     Пятница долго вглядывался в даль и вдруг вскрикнул от  неожиданности,
запрыгал, заплясал как  безумный  и  стал  кричать  мне,  чтобы  я  скорее
взобрался на холм.
     Я с удивлением глядел на него.
     Никогда не случалось мне видеть его таким  возбужденным.  Наконец  он
прекратил свою пляску и крикнул:
     - Скорее, скорее сюда!
     Я спросил его:
     - В чем дело? Чему ты так рад?
     - Да, да, - отвечал он, -  я  счастлив!  Вон  там,  смотри...  отсюда
видно... там моя земля, мой народ!
     Необыкновенное выражение счастья появилось  у  него  на  лице,  глаза
сверкали; казалось, всем своим существом он рвется туда, в тот  край,  где
его родные и близкие.
     Увидев, как он ликует и радуется, я был весьма огорчен.
     "Напрасно я отнесся к этому человеку с таким безграничным доверием, -
сказал я себе. - Он притворяется моим преданным другом,  а  сам  только  и
думает о том, как бы ему убежать".
     И я недоверчиво взглянул на него.
     "Теперь он покорен и кроток,  -  думал  я,  -  но  стоит  ему  только
очутиться среди других дикарей, он, конечно, сейчас же забудет, что я спас
ему жизнь, и выдаст меня своим соплеменникам, он приведет их сюда, на  мой
остров. Они убьют и съедят меня, и он будет пировать вместе с ними так  же
весело и беззаботно, как прежде, когда они приезжали сюда праздновать свои
победы над дикарями враждебных племен".
     Моя подозрительность с той поры все росла.
     Я стал чуждаться вчерашнего друга, мое обращение с ним стало сухим  и
холодным.
     Так  продолжалось  несколько  недель.  К  счастью,  я   очень   скоро
обнаружил, что был жестоко несправедлив к этому простосердечному юноше.
     Пока я  подозревал  его  в  коварных  и  предательских  замыслах,  он
продолжал относиться ко мне с прежней преданностью;  в  каждом  слове  его
было столько беззлобия и детской доверчивости,  что  в  конце  концов  мне
стало стыдно своих подозрений. Я вновь почувствовал в нем верного друга  и
попытался всячески загладить свою вину перед ним. А  он  даже  не  заметил
моего охлаждения к нему, и это было для меня явным свидетельством душевной
его простоты.
     Однажды, когда мы с Пятницей вновь поднимались на холм  (в  этот  раз
над морем стоял туман и противоположного берега не было видно), я  спросил
его:
     - А что, Пятница, хотелось бы тебе вернуться на родину, к своим?
     - Да, - отвечал он, - я был бы ох как рад воротиться туда!
     - Что бы ты там делал? - продолжал я. - Стал бы опять  кровожадным  и
принялся бы, как прежде, есть человечье мясо?
     Мои слова, видимо, взволновали его. Он покачал головой и ответил:
     - Нет, нет! Пятница сказал бы всем своим: живите  как  надо;  кушайте
хлеб из зерна, молоко, козье мясо, не кушайте человека.
     - Ну, если ты скажешь им это, они тебя убьют. Он взглянул на  меня  и
сказал:
     - Нет, не убьют. Они будут рады учиться добру.
     Затем он прибавил:
     - Они много учились от бородатых человеков, что приехали в лодке.
     - Так тебе хочется воротиться домой? - повторил я свой вопрос.
     Он усмехнулся и сказал:
     - Я не могу плыть так далеко.
     - Ну, а если бы я дал тебе лодку, - спросил я его, - ты поехал бы  на
родину, к своим?
     - Поехал бы! - ответил он пылко. - Но и ты должен поехать со мною.
     - Как же мне ехать? - возразил я. - Ведь они меня сейчас же съедят.
     - Нет-нет, не съедят! - проговорил он с жаром. - Я сделаю так, что не
съедят! Я сделаю, что они будут тебя много любить.
     Пятница хотел этим сказать, что он расскажет своим  землякам,  как  я
убил его врагов и спас ему жизнь. Он был уверен, что  за  это  они  крепко
полюбят меня.
     После того он  рассказал  мне,  с  какой  добротой  отнеслись  они  к
семнадцати белым бородатым людям, которых  прибило  бурей  к  берегам  его
родины. С того времени у меня появилось страстное  желание  попытаться  во
что бы то ни стало переправиться в страну  дикарей  и  разыскать  там  тех
белых "бородатых человеков", о которых говорил Пятница.
     Не могло быть никакого сомнения, что это испанцы или португальцы, и я
был уверен, что, если только мне удастся увидеться и побеседовать с  ними,
мы сообща придумаем способ вырваться отсюда на свободу. "Во всяком случае,
- думал я, - на это будет больше надежды,  когда  нас  будет  восемнадцать
человек и мы станем дружно действовать для общего  блага.  А  что  могу  я
сделать один, без помощников, на  моем  островке,  за  сорок  миль  от  их
берега?"
     Этот план крепко засел у меня в голове,  и  через  несколько  дней  я
заговорил о нем снова.
     Я сказал Пятнице, что дам  ему  лодку,  чтобы  он  мог  вернуться  на
родину, и в тот же день повел его к той  бухточке,  где  была  моя  лодка.
Вычерпав из нее воду, я подвел ее к берегу и показал Пятнице. Мы оба  сели
в лодку, чтобы испытать  ее  ход.  Пятница  оказался  отличным  гребцом  и
работал веслами не хуже меня. Лодка  быстро  неслась  по  воде.  Когда  мы
отошли от берега, я сказал ему:
     - Ну что же, Пятница, поедем к твоим землякам?
     Он посмотрел на меня уныло и хмуро: очевидно, по  его  мнению,  лодка
была слишком мала для такого далекого плавания. Тогда я сказал ему, что  у
меня есть другая, побольше, и на следующий день мы с ним отправились в лес
на то место, где я оставил свою первую лодку, которую не мог  спустить  на
воду. Пятнице эта лодка понравилась.
     - Такая годится, годится, - твердил он.  -  Тут  можно  много  класть
хлеба, воды и всего.
     Но со дня постройки этой лодки прошло  двадцать  три  года.  Все  это
время она провалялась  без  всякого  присмотра,  под  открытым  небом,  ее
припекало солнце и мочили дожди, вся она рассохлась и сгнила.  Однако  это
не поколебало моего решения предпринять поездку на материк.
     - Ничего, не горюй! - сказал я Пятнице. - Мы построим точно такую  же
лодку, и ты поедешь домой.
     Он не ответил ни слова, но стал очень печальным и  мрачным.  Когда  я
спросил, что с ним, он сказал:
     - За что Робин Крузо сердится на Пятницу? Что я сделал?
     - Откуда ты взял, что я сержусь на тебя? Я нисколько  не  сержусь,  -
сказал я.
     - "Не сержусь, не сержусь"! - повторил он раз шесть  или  семь.  -  А
зачем отсылаешь Пятницу домой, к его землякам и родным?
     - Да ты ведь сам говорил, что тебе хочется домой, - заметил я.
     - Да, хочется, - отвечал он, - но только с тобою. Чтобы  и  ты  и  я.
Робин не поедет - Пятница не поедет! Пятница не хочет без Робина!
     Он и слышать не хотел о том, чтобы покинуть меня.
     - Но, посуди сам, - сказал я, - зачем я поеду туда? Что  я  там  буду
делать?
     Он горячо возразил мне:
     - Что ты там будешь делать? Много делать, хорошо делать: учить  диких
человеков быть добрыми, умными.
     - Милый Пятница, - сказал я со вздохом, - ты сам  не  знаешь,  о  чем
говоришь. Куда уж такому жалкому невежде, как я, учить других!
     - Неправда! - возразил он запальчиво. - Меня учил -  будешь  учить  и
других человеков.
     - Нет, Пятница, - сказал я, - поезжай без меня, а  я  останусь  здесь
один, без людей. Ведь жил же я один до сих пор!
     Эти слова, по всей  видимости,  показались  ему  очень  обидными.  Он
порывисто бросился к лежавшему невдалеке топору,  схватил  его,  принес  и
протянул мне.
     - Зачем ты даешь мне топор? - спросил я.
     Он отвечал:
     - Убей Пятницу!
     - Зачем же мне тебя убивать? Ты ничего мне не сделал.
     - А зачем гонишь Пятницу прочь? -  страстно  воскликнул  он.  -  Убей
Пятницу, не гони его прочь!
     Он был потрясен до глубины души. Я заметил на глазах  у  него  слезы.
Словом, привязанность его ко мне была так сильна,  что,  если  бы  даже  я
хотел, я не мог бы прогнать его. Я тут же  сказал  ему  и  часто  повторял
потом, что никогда больше не буду говорить об его отъезде на родину,  пока
он хочет оставаться со мной.
     Таким образом, я окончательно убедился,  что  Пятница  навеки  предан
мне.
     Если он и хотел воротиться на родину, то лишь потому,  что  от  всего
сердца любил своих соплеменников: он надеялся, что я поеду с ним  и  научу
их добру.
     Но я хорошо сознавал, что это мне, конечно, не под силу.
     И все же я страстно  желал  возможно  скорее  отправиться  на  родину
Пятницы, чтобы увидеть "бородатых" людей,  которые  живут  в  той  стране.
Наконец я решил, не  откладывая  долее,  приступить  к  постройке  большой
лодки, в которой можно было бы пуститься в открытое море.
     Прежде всего  надо  было  выбрать  подходящее  дерево,  с  достаточно
толстым стволом.
     За этим не могло быть остановки: на острове росло столько  гигантских
деревьев, что из них можно было выстроить не то  что  лодку,  а,  пожалуй,
целый флот. Но я хорошо помнил, какую сделал  ошибку,  когда  строил  свою
большую пирогу в лесу, далеко от моря, и потом не мог протащить к  берегу.
Чтобы эта ошибка не повторилась,  я  решил  найти  такое  дерево,  которое
растет поближе к морю, чтобы можно было без особого труда  спустить  лодку
на воду.
     Но у самого берега росли по большей части чахлые и мелкие деревья.  Я
обошел почти все побережье и не отыскал ничего подходящего.  Выручил  меня
Пятница: оказалось, что в этом деле он понимает больше меня. Я  и  по  сей
день не знаю, какой породы было то дерево, из которого мы тогда  построили
лодку.
     Пятница настаивал, чтобы мы выжгли  огнем  внутренность  дерева,  как
поступают при постройке своих пирог дикари. Но я  сказал  ему,  что  лучше
выдолбить ее долотом и  другими  плотничьими  инструментами,  и,  когда  я
показал ему, как это делается, он охотно признал, что мой способ вернее  и
лучше. Пятница живо научился и этой работе.
     Мы с увлечением принялись за дело, и через месяц лодка  была  готова.
Мы потратили на нее много труда, обтесали ее снаружи  топорами,  и  у  нас
получилась настоящая морская лодка, с высоким килем  и  крепкими  бортами;
она была вполне пригодна для нашей  цели,  так  как  смело  могла  поднять
двадцать человек.
     После того потребовалось еще около двух недель, чтобы  сдвинуть  наше
судно в воду. Мы приспособили для этой цели  деревянные  катки,  но  лодка
была так тяжела, а рабочих  рук  было  так  мало,  что  и  на  катках  она
подвигалась вперед страшно медленно, дюйм за дюймом.
     Когда лодка была спущена на воду, я с удивлением  увидел,  как  ловко
управляется с ней Пятница, как  быстро  он  заставляет  ее  поворачиваться
вправо и влево и как хорошо гребет.
     Я спросил его, безопасно ли, по его мнению, пускаться в море в  такой
лодке.
     - О да, - отвечал он, - такая лодка  не  страшно  плыть,  пусть  дует
большой ветер!
     Но, прежде чем отправляться в море, я был намерен  сделать  еще  одно
дело, о котором Пятница пока не знал, а именно: поставить в лодке мачту  с
парусом, а также смастерить якорь и корабельный  канат.  Изготовить  мачту
было нетрудно: на  острове  росло  много  удивительно  прямых  и  стройных
кедров. Я выбрал одно молоденькое деревцо - оно росло неподалеку от бухты,
где стояла наша новая лодка, - и приказал Пятнице срубить  его.  Затем  он
под моим руководством очистил ствол от ветвей  и  тщательно  обтесал  его.
Мачта была готова.
     Над парусом мне  пришлось  потрудиться  самому.  У  меня  в  кладовой
хранились старые паруса,  или,  лучше  сказать,  куски  парусины.  Но  эта
парусина лежала уже более двадцати шести лет.  А  так  как  я  никогда  не
надеялся, что мне придется шить из нее паруса, я  не  придавал  ей  особой
цены и нисколько не заботился о том, чтобы сохранить ее в целости.  Я  был
уверен, что вся эта парусина давно сгнила. Так  оно  и  было:  большая  ее
часть оказалась гнилою. Все же  кое-что  могло  и  сейчас  пригодиться.  Я
выбрал два куска покрепче и принялся за шитье.
     Много труда потратил я на эту работу: у меня даже иголок не было!  Но
в конце концов я соорудил довольно жалкое  подобие  большого  треугольного
паруса,  вроде  тех,  какие  употребляются  в  Англии  (там  такой   парус
называется "баранья нога") и, кроме того, маленький парус, так  называемый
блинд.
     Парусами этого рода я умел управлять лучше всего,  потому  что  точно
такие же паруса были на той шлюпке, на которой  я  когда-то  совершал  мой
побег из Африки.
     Около двух месяцев прилаживал я к лодке мачту и паруса, но  зато  вся
работа была сделана  самым  тщательным  образом.  Кроме  двух  парусов,  я
смастерил еще третий. Этот парус я укрепил на носу. Он должен был помогать
нам поворачивать лодку при перемене галса,  для  того  чтобы  идти  против
ветра. А затем я сделал отличный руль и приладил его к корме,  что  должно
было значительно облегчить управление лодкой.
     В деле постройки морских судов я был невежда  и  неуч,  но  я  хорошо
понимал всю пользу такого приспособления, как руль, и  потому  не  пожалел
труда на эту работу. Но она далась мне нелегко: на один этот руль  у  меня
ушло почти столько же времени, сколько на постройку и оснастку всей лодки.
     Когда все было готово, я стал учить Пятницу  управлять  моей  лодкой,
потому что ни о руле, ни о парусе он не имел никакого  понятия.  В  первое
время, когда он  увидел,  как  я  поворачиваю  лодку  рулем  и  как  парус
надувается то с одной, то с другой стороны, он был так  ошеломлен,  словно
ему показали какое-то чудо.
     Тем не менее под моим руководством он скоро научился управлять лодкой
и  сделался  искусным  моряком.  Одно  только  дело  осталось  ему   почти
недоступным - употребление компаса. Но так как в тех местах туманы  бывают
только во время дождей, компас  был  не  особенно  нужен.  Днем  мы  могли
править на побережье, которое виднелось вдали, а  ночью  держать  курс  по
звездам. Другое дело - в дождливый период, но тогда все равно нельзя  было
путешествовать ни по морю, ни по земле.
     Наступил  двадцать  седьмой  год  моего  заключения  в  этой  тюрьме.
Впрочем, три последних года можно было смело скинуть со счета, так  как  с
появлением на острове верного Пятницы моя жизнь совершенно изменилась.
     Приближался  период  дождей,  когда  большую  часть  дня   приходится
просиживать дома. Необходимо было переждать это время  и  принять  меры  к
тому, чтобы дожди не повредили нашу лодку. Мы привели ее  в  ту  бухточку,
куда я приставал со своими плотами, и, дождавшись прилива, подтянули ее  к
самому берегу. Потом мы выкопали на том месте, где стояла лодка,  довольно
глубокую яму таких размеров, что лодка поместилась в ней, как в  доке.  От
моря мы отгородили ее крепкой плотиной,  оставив  для  воды  только  узкий
проход. Когда со следующим приливом наш маленький док наполнился водой, мы
наглухо заделали плотину, так что  лодка  оставалась  на  воде,  но  волны
морские не могли доплеснуть до нее и прилив не мог унести ее прочь.  Чтобы
предохранить лодку от дождей, мы прикрыли ее толстым слоем веток, и  таким
образом она очутилась под крышей.
     Теперь мы могли спокойно дожидаться хорошей погоды,  чтобы  в  ноябре
или декабре пуститься под парусом в море.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

          Новые обитатели острова. Прибытие англичан

     После того как я устроил жилье для наших больных гостей,  только  что
спасенных из плена, ввел их под  крышу  их  нового  дома,  где  они  могли
отдохнуть и восстановить свои силы,  нужно  было  приготовить  им  еду.  Я
послал Пятницу в мое маленькое стадо за годовалым козленком. Заколов  его,
он, по моим указаниям, приготовил из козлятины жаркое  и  крепкий  бульон.
Этот бульон мы заправили ячменем и рисом;  получился  очень  вкусный  суп.
Стряпня происходила за наружной стеной, ибо как сказано выше, я никогда не
разводил огня внутри крепости.
     Мы накрыли стол в новой палатке и пообедали на новоселье вчетвером.
     Я  председательствовал  за  этим  обедом  и  занимал   наших   гостей
разговорами. Пятница служил мне переводчиком, не только когда я говорил  с
его отцом, но и с испанцем, так как испанец довольно хорошо изъяснялся  на
языке дикарей.
     Когда мы пообедали, или, вернее, поужинали, я попросил Пятницу  взять
одну из пирог и съездить  за  нашими  ружьями,  которые  за  недосугом  мы
бросили на месте сражения; на  другой  день  я  послал  его  зарыть  трупы
убитых, а также ужасные остатки кровавого пиршества.
     Пятница в точности выполнил мое поручение. Он так тщательно уничтожил
все следы дикарей, что, когда я снова побывал на том месте, я не сразу мог
его узнать. Только по деревьям на опушке прибрежного леса я догадался, что
людоеды пировали именно здесь.
     Через несколько дней, когда мои  новые  друзья  отдохнули  и  немного
пришли в себя после перенесенных ими испытаний, я начал при помощи Пятницы
беседовать с ними.
     Прежде всего я спросил отца Пятницы, не боится ли он,  что  убежавшие
людоеды могут вернуться на остров с целым полчищем других дикарей, которые
жестоко расправятся с нами.
     Старик отвечал, что, по его мнению, убежавшие дикари  никоим  образом
не могли добраться до родных берегов в такую сильную бурю, какая  бушевала
в ту ночь, что, наверное, их лодку опрокинуло и все они утонули.
     - А если они остались в живых, - сказал он, - их отнесло в сторону  и
прибило к земле враждебного им племени, где их непременно съедят.
     Помолчав немного, старик продолжал:
     - Но если даже они добрались благополучно домой, то и  тогда  они  не
рискнут воротиться.  Они  были  так  страшно  напуганы  вашим  неожиданным
нападением, грохотом и огнем выстрелов,  что,  вероятно,  расскажут  своим
соплеменникам, будто товарищи их погибли от грома и молнии. Вас же двоих -
тебя и Пятницу - они приняли за разгневанных дьяволов, сошедших на  землю,
чтобы их истребить. Я сам слышал, как они говорили об этом друг другу. Они
не могут представить себе, чтобы  простой  смертный  мог  изрыгать  пламя,
говорить громами и убивать на дальнем расстоянии, даже не поднимая руки.
     Старик был прав. Впоследствии я узнал, что даже много лет  спустя  ни
один дикарь не  осмеливался  показаться  на  моем  острове.  Очевидно,  те
беглецы, которых мы считали погибшими, все же вернулись на родину и своими
страшными рассказами напугали других дикарей.  Возможно  даже,  что  в  их
племени сложилось поверье,  будто  всякого,  кто  ступит  на  берег  этого
волшебного острова, боги уничтожат огнем.
     Не предвидя этого, я долгое время был в  постоянной  тревоге,  ожидая
мести дикарей. Впрочем, и я и  моя  маленькая  армия  всегда  были  готовы
сражаться: ведь нас было теперь четверо, и, явись к нам хоть сотня врагов,
мы не побоялись бы в любое время вступить с ними в бой.
     Но ведь их могло быть и двести и триста, и тогда они победили бы нас.
     Однако дни проходили, а лодки дикарей не появлялись. Вместе с  тем  я
все чаще и чаще возвращался к  давнишней  своей  мечте  о  путешествии  на
материк. Отец Пятницы не раз уверял меня, что я могу смело рассчитывать на
радушный прием у его земляков, так как я спас его сына  и  его  самого  от
смерти.
     Но после одного серьезного разговора с испанцем я начал  сомневаться,
стоит ли приводить в исполнение мой план.
     Испанец сказал мне, что хотя дикари  действительно  приютили  у  себя
семнадцать испанцев и португальцев, потерпевших крушение у их берегов,  но
все эти европейцы испытывают ныне крайнюю нужду  и  порою  даже  голодают.
Дикари не притесняют их и дают  им  полную  свободу,  но  сами  живут  так
скудно, что не всегда могут прокормить новопришельцев.
     Я спросил испанца о подробностях их последнего плавания, и он сообщил
мне, что их корабль шел из  Рио-де-ла-Платы  в  Гавану,  куда  должен  был
доставить серебро и меха и нагрузиться европейскими  товарами,  имеющимися
там в изобилии.
     Во время бури пять человек  из  их  корабельной  команды  утонуло,  а
остальные после многодневных  страданий  и  ужасов,  изнуренные  жаждой  и
голодом, наконец пристали к стране людоедов. Высадившись  в  этой  стране,
они испытывали отчаянный страх, так как с минуты на минуту ожидали, что их
съедят дикари. У них было с собой огнестрельное  оружие,  но  не  было  ни
пороха, ни пуль: тот порох, который они взяли с собой в лодку, почти  весь
был подмочен в пути, а что осталось, они давно израсходовали,  потому  что
первое время могли добывать себе пищу только охотой.
     Я спросил у него, какая, по его мнению, участь ожидает его  товарищей
в стране дикарей и пытались ли они когда-нибудь выбраться оттуда на  волю.
Он отвечал, что у них  было  много  совещаний  по  этому  поводу,  но  все
кончалось слезами и жалобами.
     - Ведь у нас не было, - пояснил он, -  ни  судна,  на  котором  можно
пуститься в открытое море, ни инструментов для постройки подобного  судна,
ни съестных припасов.
     Тогда я сказал ему:
     - Я буду говорить с вами прямо. Как вы думаете,  согласятся  ли  ваши
товарищи переехать на мой остров? Я  охотно  пригласил  бы  их  сюда.  Мне
кажется, что все сообща мы  нашли  бы  способ  добраться  до  какой-нибудь
прибрежной страны,  а  оттуда  -  на  родину.  Одно  только  пугает  меня:
приглашая их сюда, я  отдаю  себя  в  их  руки.  Что,  если  они  окажутся
коварными, злыми людьми? Что, если за мое гостеприимство они отплатят  мне
изменой? Чувство благодарности, вообще говоря, некоторым людям  совершенно
не свойственно. Среди них  могут  оказаться  предатели.  А  это  было  бы,
согласитесь, слишком уж обидно: выручить людей из беды  только  для  того,
чтобы очутиться их пленником в Новой  Испании.  Уж  лучше  быть  съеденным
дикарями, чем  попасть  в  беспощадные  когти  попов  или  быть  сожженным
инквизиторами. Если бы ваши товарищи, - продолжал я, -  приехали  сюда,  я
убежден, что при таком количестве  работников  нам  ничего  не  стоило  бы
построить большое судно, на котором мы могли бы пробраться на юг  и  дойти
до Бразилии  или  направиться  к  северу  -  до  испанских  владений.  Но,
разумеется, если я вложу им в руки оружие, а они в  благодарность  за  мою
доброту обратят это оружие против меня же, если, пользуясь  тем,  что  они
сильнее меня, они отнимут у меня мою свободу, - тогда  они  заставят  меня
пожалеть, что я сделал им столько добра.
     Испанец отвечал с полной искренностью:
     - Товарищи мои испытывают такие тяжелые бедствия и так хорошо сознают
всю безвыходность своего положения, что я не допускаю и мысли,  чтобы  они
могли дурно поступить с человеком, который поможет им спастись из  неволи.
Если хотите, - продолжал он, - я вместе с  этим  стариком  съезжу  к  ним,
передам им ваше предложение и привезу вам ответ. Если  они  согласятся  на
ваши условия, я возьму с них торжественную клятву, что  они  последуют  за
вами в ту землю, которую вы им сами укажете, и до возвращения домой  будут
беспрекословно  повиноваться  вам  как   своему   командиру.   Вы   будете
приказывать, а мы -  подчиняться.  Если  хотите,  мы  составим  письменный
договор, каждый из нас подпишет его, и я привезу его вам.
     Затем он сказал, что готов, не откладывая, тотчас же поклясться мне в
верности.
     - Клянусь, что я буду служить вам до гроба! - так  закончил  он  свою
пылкую речь. - Вы спасли мне жизнь,  и  я  отдаю  ее  вам.  Я  буду  зорко
следить, чтобы мои соотечественники  не  нарушили  данной  вам  клятвы,  и
всегда буду биться за вас до последней капли крови. Впрочем, я ручаюсь  за
своих земляков: все они люди честные, очень надежные, и среди них  нет  ни
одного предателя.
     После таких искренних слов  все  мои  сомнения  исчезли,  и  я  решил
попытаться выручить этих людей. Я сказал испанцу, что отправлю к ним его и
старика дикаря.
     Но, когда все было готово к их отплытию, испанец  вдруг  заговорил  о
том, что лучше бы отложить нашу затею  на  несколько  месяцев  или,  может
быть, на год.
     -  Прежде  чем  выписывать  гостей,  -  сказал  он,  -  нам   следует
позаботиться об их пропитании.
     Он был совершенно прав. Провизии у нас было мало. Ее еле  хватало  на
четверых, а если приедут гости, они уничтожат все наши запасы в неделю,  и
мы будем обречены на голодную смерть.
     - Поэтому, - сказал испанец, - я прошу  у  вас  разрешения  распахать
новый участок земли. Поручите это нам троим, мы  сейчас  же  возьмемся  за
работу и высеем все зерно, какое  вы  можете  уделить  для  посева.  Потом
дождемся  урожая,  уберем  хлеб,  и,  если  его  окажется  достаточно  для
прокормления новых людей, тогда я и отец Пятницы отправимся за ними.  Если
же они приедут на этот остров сейчас, им грозит лютый голод, а  это  может
вызвать у них раздоры и взаимную ненависть.
     Благоразумная предусмотрительность этого  человека  пришлась  мне  по
вкусу. Я увидел, что он и в самом деле заботится о моем благе и предан мне
всем сердцем. Нужно было немедленно привести его совет в исполнение.
     Тотчас же мы вчетвером принялись за распашку нового поля. Мы  усердно
разрыхляли почву (насколько это возможно при деревянных орудиях), и  через
месяц, когда наступило время посева, у нас был большой  участок  тщательно
распаханной земли, на котором мы высеяли  двадцать  два  бушеля  ячменя  и
шестнадцать бушелей риса, то есть все  зерно,  какое  я  мог  выделить  на
посев.
     Теперь, когда нас четверо, дикари могли быть нам страшны лишь  в  том
случае, если бы они нагрянули в очень большом количестве.  Мы  не  боялись
дикарей и свободно бродили по всему острову. А  так  как  все  мы  мечтали
только о том, как бы нам  скорее  уехать  отсюда,  каждый  из  нас  охотно
трудился для осуществления этой мечты. Во время своих скитаний по  острову
я отмечал деревья, пригодные для постройки корабля. Испанец  и  Пятница  с
отцом принялись рубить эти деревья.
     Я показал им, с какими неимоверными трудностями  я  вытесывал  каждую
доску из цельного древесного ствола, и мы  стали  все  вместе  заготовлять
новый запас досок. Мы натесали их около дюжины. То  были  крепкие  дубовые
доски тридцати пяти футов длины, двух футов ширины и от  двух  до  четырех
дюймов толщины. Всякому ясно, сколько тяжелого труда было  вложено  в  эту
работу.
     В то же время я старался  по  возможности  увеличить  свое  маленькое
стадо. Для этого двое из нас ежедневно ходили ловить диких козлят, так что
вскоре у нас прибавилось до двадцати голов.
     Затем нам предстояло еще одно важное дело: надо было  позаботиться  о
заготовлении изюма, так как виноград уже начал  созревать.  Мы  собрали  и
насушили его в огромном количестве. Наравне с хлебом изюм  составлял  наше
основное питание. Мы все очень любили изюм. Право, я не знаю более вкусной
и питательной пищи.
     Подошло время жатвы. Урожай риса и ячменя  был  недурен.  Правда,  мы
ждали, что он будет лучше, но все же он  оказался  настолько  обилен,  что
теперь мы могли прокормить хоть  пятьдесят  человек.  Мы  получили  урожай
сам-десят. Этого количества должно было с избытком хватить  не  только  на
прокормление всей нашей общины до следующего  урожая  -  с  таким  запасом
провианта мы могли смело пуститься в плавание и добраться до любого берега
Южной Америки.
     Куда же ссыпать весь рис и  ячмень?  Для  этого  нужны  были  большие
корзины, и мы тотчас же  принялись  их  плести,  причем  испанец  оказался
искуснейшим мастером этого дела.
     Теперь, когда у меня было достаточно мяса и  хлеба  для  прокормления
ожидаемых гостей, я разрешил испанцу взять лодку и ехать за ними. Я строго
наказал ему не привозить ни одного человека, не взяв  с  него  клятвенного
обещания, что он не только не сделает мне никакого зла, не нападет на меня
с  оружием  в  руках,  но,  напротив,  будет   защищать   меня   от   всех
неприятностей. Эту клятву они должны были изложить  на  бумаге,  и  каждый
должен был подписаться под ней.
     В ту минуту я как-то забыл, что у испанцев, потерпевших крушение,  не
было ни перьев, ни чернил.
     С этими наставлениями испанец и старый дикарь отправились в  путь  на
той самой пироге, на которой они были привезены на мой остров.
     Как весело мне было снаряжать их для  этого  плавания!  Ведь  за  все
двадцать семь лет моего заключения на острове я впервые мог  надеяться  на
то, что вырвусь отсюда на волю. Я дал этим людям обильные запасы  изюма  и
хлеба, чтобы хватило для них и для наших будущих гостей.
     Наконец я усадил их в пирогу и пожелал им доброго пути.  Прощаясь,  я
условился с ними, что, когда они будут везти в своей пироге испанцев,  они
поднимут флаг в открытом море, чтобы я мог издали признать их пирогу.
     Отчалили они при  свежем  ветре  в  день  полнолуния,  в  октябре.  К
сожалению, я не могу указать более точную дату, так как,  потеряв  однажды
верный счет дней и недель, я уже не мог восстановить его.
     Прошло довольно много времени после отъезда моих путешественников.  Я
поджидал их со дня на день. Мне казалось, что  они  запаздывают,  что  уже
дней восемь назад им следовало бы вернуться  на  остров.  Вдруг  произошел
один непредвиденный случай, какого еще никогда не бывало за все годы моего
пребывания на острове.
     Как-то на рассвете, когда я еще спал крепким  сном,  вбегает  ко  мне
Пятница и громко кричит:
     - Едут! Едут!
     Я вскочил, мигом оделся,  перелез  через  ограду  и  выбежал  в  рощу
(которая, к слову сказать, так разрослась, что в ту пору  ее  можно  было,
скорее, назвать лесом).
     Я до такой степени забыл об опасности, что,  против  обыкновения,  не
захватил  с  собою  никакого  оружия.  Я  был  твердо  уверен,   что   это
возвращается испанец со своими друзьями.
     Каково же было мое удивление, когда я увидел в море, милях в пяти  от
берега, незнакомую лодку с треугольным парусом! Лодка держала  курс  прямо
на остров и, подгоняемая сильным попутным ветром, быстро приближалась. Шла
она не со стороны материка, а от южной оконечности острова.
     Словом, это была совсем не та лодка, которую мы столько дней ожидали.
     На всякий случай надо было подготовиться к обороне.
     Я предложил Пятнице спрятаться в роще  и  внимательно  проследить  за
находящимися в лодке людьми, так как нам неизвестно, враги они или друзья.
Затем я вернулся домой, захватил подзорную трубу  и  при  помощи  лестницы
взобрался на вершину горы, чтобы,  не  будучи  замеченным,  осмотреть  всю
окрестность; так поступал я всегда, когда опасался нападения врагов.
     Не успел я взобраться на гору, как тотчас же увидел корабль.
     Он стоял на якоре у юго-восточной оконечности острова, милях в восьми
от моего жилья. От берега до него было не более пяти миль.
     Корабль был, несомненно, английский, да и лодка,  как  я  теперь  мог
убедиться, оказалась английским баркасом.
     Не могу выразить, какие разнообразные  чувства  вызвало  во  мне  это
открытие!
     Моя радость при виде корабля, притом  английского,  радость  ожидания
близкой встречи с моими соотечественниками (значит, с друзьями) была  выше
всякого описания.
     Вместе с тем какая-то тайная тревога, которую  я  не  мог  объяснить,
заставляла меня быть настороже.
     Прежде всего я задал себе вопрос:  ради  чего  английский  купеческий
корабль зашел в эти места, лежавшие, как мне было известно, в  стороне  от
всех торговых путей англичан? Я знал, что его не могло пригнать бурей, так
как за последнее время не было бурь. Если даже  на  корабле  действительно
находились англичане,  мне  все-таки  не  следовало  до  поры  до  времени
показываться им на глаза, так как было весьма вероятно,  что  они  явились
сюда не с добром. Уж  лучше  мне  и  впредь  оставаться  на  острове,  чем
довериться  подозрительным  людям  и  очутиться   в   руках   каких-нибудь
разбойников или убийц!
     Стоя на горе, я продолжал следить за приближавшейся к острову лодкой.
     Вдруг она сделала крутой поворот и пошла вдоль берега по  направлению
к бухточке, где я когда-то приставал с плотами. Очевидно, сидевшие в лодке
высматривали, где бы лучше пристать. Они не заметили бухточки, а причалили
в другом месте, в полумиле от нее.
     Я был счастлив, что они высадились именно там, ибо, если бы они вошли
в бухточку, они очутились бы, так сказать, у порога моего жилья  и  -  кто
знает! - может быть, выгнали бы меня из моей крепости и разграбили бы все,
что там было.
     Люди вышли на  берег,  и  я  мог  убедиться,  что  это  действительно
англичане, по крайней мере большинство из них. Одного или двух я,  правда,
принял за  голландцев,  но  я  ошибся,  как  оказалось  потом.  Всех  было
одиннадцать человек.
     Трое из них были, очевидно,  привезены  сюда  в  качестве  пленников,
потому что я не заметил при них никакого оружия и мне  показалось,  что  у
них связаны ноги. Я видел, как пять человек, выскочившие на берег первыми,
вытаскивали их из лодки.
     Один из пленников, видимо, о чем-то просил: движения его рук выражали
и страдание, и мольбу, и отчаяние. Очевидно,  он  совсем  потерял  голову.
Двое других тоже умоляли о чем-то и тоже воздевали  руки  к  небу,  но,  в
общем, были как будто спокойнее и не так бурно выражали свое горе.
     Я смотрел на них и ничего не понимал. Вдруг Пятница крикнул мне:
     - О Робин Крузо! Смотри: белые человеки тоже  кушают  человеков,  как
дикие!
     - Ты с ума сошел, Пятница! - сказал я ему. - Неужели ты думаешь,  что
они их съедят?
     - Конечно, съедят, - отвечал он.
     - Нет, нет, Пятница, ты ошибаешься, - возразил я. - Боюсь, что они их
убьют, но можешь быть уверен, что есть их они не станут.
     Я все еще не понимал, что происходит перед  моими  глазами,  но  весь
дрожал от ужаса при мысли о том, что сейчас совершится кровавое дело.
     Мне даже показалось, что один из разбойников занес над головою  своей
жертвы какое-то оружие, вроде тесака или шпаги.
     Вся кровь застыла у меня  в  жилах:  я  был  уверен,  что  несчастный
свалится мертвым. Как я жалел в ту минуту,  что  со  мной  нет  испанца  и
старика дикаря!
     Я заметил, что ни у кого из разбойников не было с собой ружья.
     "Хорошо бы, - подумал я, - подкрасться к  ним  теперь,  выстрелить  в
упор и освободить этих пленников".
     Но обстоятельства сложились иначе.
     Разбойники, очевидно, не имели намерения убивать своих пленников.
     Застращав их и поиздевавшись над ними, злодеи разбежались по острову,
желая, вероятно, осмотреть местность, где они очутились.
     Пленников они оставили на  присмотр  двух  своих  товарищей.  Но  те,
должно быть, были пьяны: как только остальные ушли, оба  они  забрались  в
лодку и мгновенно уснули.
     Таким  образом,  пленники  остались  одни.  Но  вместо   того   чтобы
воспользоваться предоставленной им свободой, они сидели на песке, озираясь
по сторонам в безысходном отчаянии.
     Это напомнило мне первый день моего пребывания на острове. Точно  так
же и я сидел тогда на берегу, дико озираясь кругом,  и  тоже  считал  себя
погибшим.  Я  был  уверен  тогда,  что  меня  растерзают   хищные   звери,
вскарабкался на дерево и провел там всю ночь.  Вообще  нет  таких  ужасов,
которые не мерещились бы мне в первое время. А между  тем  как  безмятежно
прожил я все эти годы! Но ничего этого я тогда не предвидел.
     Так точно и эти трое несчастных приходили в отчаяние,  не  зная,  что
избавление близко.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

          Схватка с пиратами

     Теперь, на свободе, я мог подробно рассказать капитану обо всех своих
приключениях и бедствиях и  расспросить  его  о  тех  печальных  событиях,
вследствие которых он потерял свой корабль.
     Я начал первый. Я рассказал ему всю историю моей жизни  за  последние
двадцать семь лет. Он слушал с жадным вниманием и во время моего  рассказа
не раз выражал изумление перед моим трудолюбием и мужеством,  давшими  мне
возможность избавиться от неминуемой смерти.
     Теперь, когда он узнал все  подробности  моей  жизни  на  необитаемом
острове, я пригласил его и его спутников к себе в крепость, куда мы  вошли
моим обычным путем, то есть  по  приставной  лестнице.  Я  предложил  моим
гостям обильный ужин, а затем показал им свое домашнее хозяйство со  всеми
хитроумными приспособлениями, какие были сделаны мною  за  долгие,  долгие
годы моего одиночества.
     Все, что эти люди увидели здесь, показалось  им  чудом.  Все,  что  я
рассказывал им о себе, они слушали, как волшебную сказку. Но больше  всего
поразили их построенные мною укрепления и то, как искусно было скрыто  мое
жилье в чаще густого леса. Так как деревья растут здесь  гораздо  быстрее,
чем в Англии, моя рощица за двадцать  лет  превратилась  в  дремучий  лес.
Пробраться к моему дому можно  было  только  по  извилистой  узкой  тропе,
которую я оставил при посадке деревьев.
     Я объяснил капитану, что эта крепость-главная моя резиденция, но что,
как у всех королей, у меня вдали от столицы есть летний дворец, который  я
тоже изредка удостаиваю своим посещением.
     - Я, конечно, охотно покажу вам его, - сказал  я,  -  но  теперь  нам
предстоит более важное дело: надо подумать о том, как отнять у врагов  ваш
корабль.
     - Ума не приложу, что нам делать, -  сказал  капитан.  -  На  корабле
осталось еще двадцать шесть человек. Все они замешаны в бунте, то  есть  в
таком преступлении, за которое,  по  нашим  законам,  полагается  смертная
казнь. Пиратам отлично известно, что, если они сдадутся нам, они тотчас по
возвращении в Англию будут  вздернуты  на  виселицу.  Так  как  им  нечего
терять, они будут защищаться отчаянно. А при таких условиях нам, с  нашими
слабыми силами, невозможно вступать с ними в бой.
     Я призадумался. Слова капитана казались  мне  вполне  основательными.
Нужно было возможно скорее придумать какой-нибудь решительный план. Всякое
промедление грозило нам гибелью:  с  корабля  могла  прибыть  новая  шайка
пиратов и перерезать нас всех. Лучше всего было бы хитростью заманить их в
ловушку и напасть на них врасплох. Но как это сделать? Они могли с  минуты
на минуту пожаловать сюда.
     - Наверное, - сказал  я  капитану,  -  там,  на  корабле,  уже  стали
тревожиться, почему так долго не возвращается лодка.  Скоро  они  пожелают
узнать, что сталось с посланными на берег  матросами,  и  отправят  к  нам
другую лодку. На этот раз в лодке прибудут вооруженные люди, и тогда мы не
справимся с ними.
     Капитан вполне согласился со мной.
     - Раньше всего, - продолжал я, - мы должны позаботиться о том,  чтобы
разбойники не могли увести свой баркас обратно, а для этого  надо  сделать
его непригодным для плавания, то есть продырявить его дно.
     Мы тотчас же поспешили к баркасу. Это была большая  лодка  с  крутыми
бортами. В баркасе оказалось много всякого добра. Мы нашли  там  кое-какое
оружие, пороховницу,  две  бутылки  -  одну  с  водкой,  другую  с  ромом,
несколько  сухарей,  большой  кусок  сахару  (фунтов  пять   или   шесть),
завернутый в парусину. Все это было мне весьма кстати,  особенно  водка  и
сахар: ни того, ни другого я не пробовал уже много лет.
     Сложив весь этот груз на берегу и  захватив  с  собой  весла,  мачту,
парус и руль, мы пробили в дне баркаса большую дыру. Таким  образом,  если
бы враги оказались сильнее нас и нам не удалось бы с ними  справиться,  их
баркас все же остался бы в наших руках, и, сказать по  правде,  на  это  я
рассчитывал больше всего.
     Признаюсь, я не  слишком  верил,  что  нам  посчастливится  отнять  у
пиратов корабль. "Но пусть они оставят нам баркас, -  говорил  я  себе.  -
Починить его ничего не стоит,  а  на  таком  судне  я  легко  доберусь  до
Подветренных островов. По дороге могу даже посетить моего  испанца  и  его
соотечественников, томящихся среди дикарей".
     После того как мы общими  силами  втащили  баркас  на  такое  высокое
место, куда не достигает прилив, мы присели  отдохнуть  и  посоветоваться,
что же нам делать дальше.
     Вдруг с корабля мы услышали пушечный  выстрел.  На  корабле  замахали
флагом. Это был, очевидно, призывный сигнал для баркаса.
     Немного погодя грянуло еще  несколько  выстрелов,  флагом  махали  не
переставая, но все эти сигналы оставались без ответа: баркас не двигался с
места. Наконец с корабля спустили шлюпку (все это нам было отлично видно в
подзорную трубу). Шлюпка направилась к берегу, и, когда она подошла ближе,
мы увидели, что в ней не меньше десяти человек, вооруженных ружьями.
     От корабля до берега было около шести  миль,  так  что  мы  могли  не
торопясь рассмотреть людей, сидевших в шлюпке.  Нам  даже  были  видны  их
лица: течением шлюпку отнесло немного восточнее того места, куда  причалил
баркас, а гребцам, видимо, хотелось  пристать  именно  к  этому  месту,  и
потому некоторое время им пришлось идти вдоль берега, неподалеку  от  нас.
Тогда-то мы и могли хорошо рассмотреть их. Капитан узнавал каждого из  них
и о каждом сообщал мне свое мнение.
     По его словам, между ними были три  очень  честных  матроса;  он  был
уверен, что их втянули в бунт против их воли, при помощи угроз и  насилия,
но зато боцман и все остальные - отпетые злодеи и разбойники.
     - Боюсь, что нам с ними не справиться, - прибавил капитан. - Все  это
отчаянный народ, и теперь, когда они узнают, что  мы  еще  сопротивляемся,
они не дадут нам пощады. Страшно подумать, что они сделают с нами!
     Я усмехнулся и ответил ему:
     - Почему вы говорите о страхе? Разве мы имеем право бояться? Ведь что
бы ни ожидало нас в будущем, все будет  лучше  нашей  нынешней  жизни,  и,
следовательно, всякий выход из этого положения - даже смерть -  мы  должны
считать избавлением.  Вспомните  хотя  бы  о  том,  что  я  пережил  здесь
одиночество. Легко ли двадцать семь лет быть отрезанным от  мира?  Неужели
вы не находите, что  мне  стоит  рискнуть  жизнью  ради  свободы?  Нет,  -
продолжал я, - опасность не смущает меня. Меня смущает другое.
     - Что? - спросил он.
     - Да то, что, как вы говорите, в числе этих людей есть три или четыре
честных матроса, которых мы должны пощадить. Будь они все злодеями,  я  бы
ни на миг не усомнился, что имею право уничтожить их всех. А в том, что мы
расправимся с ними, я совершенно уверен, потому что всякий, кто ступит  на
этот остров, окажется в нашей власти, и от нас будет зависеть,  убить  его
или даровать ему жизнь.
     Я говорил громким голосом, с веселым лицом. Моя уверенность в  победе
передалась капитану, и мы горячо принялись за дело.
     Еще раньше, когда с корабля стали спускать шлюпку, мы позаботились  о
том, чтобы запрятать наших пленников  подальше.  Двоих,  которые  казались
капитану наиболее опасными, я отправил под  конвоем  Пятницы  и  помощника
капитана в пещеру. Из этой тюрьмы было нелегко убежать; даже если бы им  и
удалось каким-нибудь чудом перебраться через обе ограды,  они  заблудились
бы в дремучем лесу, окружающем крепость. Сюда не могли донестись голоса их
сообщников, и отсюда было невозможно увидеть, что происходит  на  острове.
Здесь их снова связали, но Пятница все же хорошо накормил их и  зажег  для
них в пещере несколько  наших  самодельных  свечей,  а  помощник  капитана
объявил им, что, если они будут вести себя смирно, через день или  два  им
предоставят свободу.
     - Но, - прибавил он, - если вы вздумаете бежать, вас  при  первой  же
попытке пристрелят без всякой пощады.
     Они обещали терпеливо переносить свое заключение и горячо благодарили
за то, что их не оставили без пищи и света.
     С четырьмя остальными пленниками  обошлись  не  так  строго.  Правда,
двоих мы оставили до поры  до  времени  связанными,  так  как  капитан  не
ручался за них,  но  двух  других  я  даже  принял  на  службу  по  особой
рекомендации капитана. Оба они дали мне  клятву,  что  будут  служить  мне
верой и правдой.
     Итак, считая этих двух матросов и капитана с  двумя  его  товарищами,
нас было теперь семеро хорошо вооруженных людей, и я не сомневался, что мы
без труда управимся с теми десятью молодцами, которые должны  были  сейчас
приехать. Тем более, что среди них, по словам капитана, были честные люди,
которых, как он утверждал, нам было не трудно перетянуть на свою сторону.
     Подойдя  к  острову  в  том  месте,  где  стоял  их  баркас,  матросы
причалили, вышли из шлюпки и вытащили ее на берег, чему я был  очень  рад.
Признаться, я боялся, что они из  предосторожности  станут  на  якорь,  не
доходя до берега, и что два или три матроса останутся караулить шлюпку,  -
ведь тогда мы не могли бы ее захватить.
     Выйдя на берег, они прежде всего побежали к своему баркасу.
     Легко представить себе их изумление, когда они увидели,  что  с  него
убраны все снасти, что весь груз исчез, а в днище зияет большая дыра.
     Они столпились вокруг баркаса и долго толковали друг с другом, горячо
обсуждая, как могло  случиться  с  их  лодкой  такое  несчастье,  а  потом
принялись громко кричать, созывая товарищей. Но никто не откликнулся.
     Тогда они стали в круг и по команде дали залп из  всех  своих  ружей.
Лесное эхо подхватило их выстрел и повторило его несколько раз. Но  и  это
ни к чему не привело: сидевшие в пещере не могли услышать выстрела; те же,
что были при нас, хоть и слышали, но не посмели откликнуться.
     Между тем  пираты,  убедившись,  что  все  их  призывы  остаются  без
отклика, страшно перепугались и решили  тотчас  же  вернуться  к  себе  на
корабль и сообщить остальным, что в  баркасе  продырявлено  дно,  а  люди,
прибывшие на остров, убиты, так как иначе они непременно откликнулись бы.
     Капитан, который до  сих  пор  все  еще  надеялся,  что  нам  удастся
захватить корабль, теперь окончательно упал духом.
     - Все пропало! - сказал он тоскливо. - Как только на  корабле  станет
известно, что матросы, прибывшие на остров, исчезли, новый капитан  отдаст
приказание сниматься с якоря, и тогда прощай мой корабль!
     Но вскоре случилось событие, которое еще сильнее испугало капитана.
     Не прошло и десяти минут, как мы увидели, что  отчалившая  от  берега
шлюпка вдруг повернула назад и снова направляется к нашему острову. Должно
быть, по пути матросы потолковали друг с другом, и у них  явился  какой-то
новый план.
     Мы молча наблюдали за ними.
     Причалив к берегу, они оставили в шлюпке трех  человек,  а  остальные
семеро взбежали вверх по гористому берегу и отправились в глубь острова  -
очевидно, искать пропавших. Это сильно встревожило нас.
     Если нам даже удастся захватить  семерых,  вышедших  на  берег,  наша
победа будет совершенно бесплодна, так  как  мы  упустим  шлюпку  с  тремя
остальными. А те, вернувшись на корабль, расскажут товарищам о происшедшем
несчастье, и корабль тотчас же снимется с якоря и будет  потерян  для  нас
навсегда.
     Что было делать? Нам  не  оставалось  ничего  больше,  как  терпеливо
выжидать, чем все это кончится. После того как семеро  матросов  вышли  на
берег, шлюпка с тремя остальными отошла на большое расстояние от берега  и
стала на якорь, так что мы лишились возможности похитить и спрятать ее.
     Те, что высадились на берег, очевидно, решили не расходиться. Они шли
плечом к плечу, взобрались на пригорок и стали подниматься  на  холм,  под
которым находился мой дом. Нам было отлично их видно, но они видеть нас не
могли. Мы были бы очень рады, если бы они подошли к нам поближе, чтобы  мы
могли выстрелить в них.
     Мы надеялись, что они направятся, по крайней мере, к противоположному
берегу острова, потому что, пока они оставались на этой его стороне, мы не
могли покинуть нашу крепость.  Но,  добравшись  до  гребня  холма,  откуда
открывался вид на всю  северо-восточную  часть  острова,  на  его  леса  и
долины, они остановились и снова принялись громко кричать.
     Наконец, не дождавшись ответа и,  должно  быть,  боясь  удаляться  от
берега, они уселись под деревом и стали совещаться друг с другом.
     Хорошо было бы, если бы они легли и заснули,  как  те,  что  приехали
утром, тогда мы могли бы живо расправиться с ними.
     Но они и  не  думали  спать.  Они  чуяли,  что  на  острове  творится
неладное, и решили быть настороже,  хоть  и  не  знали,  какая  грозит  им
опасность и откуда она может прийти.
     Увидев, что они совещаются,  капитан  высказал  одно  очень  толковое
соображение.
     - Весьма возможно, - сказал он, - что они  на  своем  военном  совете
решат еще раз подать сигнал пропавшим товарищам и все сразу  выстрелят  из
ружей. Тут бы нам броситься на них, тотчас же  после  выстрела,  когда  их
ружья будут разряжены. Тогда им ничего больше не останется, как сдаться, и
дело обойдется без кровопролития.
     План, по-моему, был недурен, но,  для  того,  чтобы  он  удался,  нам
следовало бы находиться сейчас на очень близком расстоянии от врагов. Ведь
мы должны броситься на них в ту самую минуту, когда они дадут залп. Но они
расположились так далеко от нас, что нечего  было  и  думать  о  внезапном
нападении на них.
     Впрочем, они и не стали стрелять.
     Мы не знали, на что решиться.
     Наконец я сказал:
     - По-моему, нам нечего делать до наступления ночи. А ночью, если  эти
семеро не вернутся в  лодку,  мы  можем  незаметно  пробраться  к  морю  и
приманить какой-нибудь хитростью тех троих, что остались в лодке.
     Мы долго сидели в засаде и  с  нетерпением  ждали,  когда  же  пираты
тронутся с места. Нам казалось, что их совещанию не будет конца.
     Вдруг они сразу вскочили и направились прямо к морю. Должно быть,  им
показалось, что оставаться на острове опасно, и они  решили  вернуться  на
корабль, не разыскивая своих погибших товарищей.
     "Плохо наше дело! - подумал я.  -  Очевидно,  нам  придется  навсегда
проститься с кораблем".
     Я сказал об этом капитану; он пришел в такое отчаяние,  что  чуть  не
лишился чувств.
     Но тут я придумал некую военную хитрость, которую  и  пустил  в  ход.
Хитрость немудреная, но план  мой  удался  превосходно.  Подозвав  к  себе
Пятницу и помощника капитана, я приказал им  спуститься  к  бухточке  (той
самой, через которую когда-то Пятница переправился вплавь,  когда  за  ним
бежали  людоеды),  затем,  обогнув  ее,  свернуть  за  полмили  к  западу,
подняться  на  пригорок  и  кричать  что  есть  силы,  пока   не   услышат
возвращающиеся к лодке матросы. Когда же матросы  откликнутся,  перебежать
на другое место и снова кричать и аукать и таким образом, постоянно  меняя
места, заманивать врагов все дальше и дальше в глубь острова, пока они  не
заплутаются в лесу, а тогда окольными путями вернуться сюда, ко мне.
     Матросы уже садились в лодку и были готовы  отчалить,  как  вдруг  со
стороны бухточки послышались громкие крики: это кричал Пятница и вместе  с
ним помощник капитана.
     Чуть только пираты услышали их голоса, они сейчас же  откликнулись  и
со всех ног пустились бежать вдоль берега в ту сторону, откуда неслись эти
крики, но бухта преградила им путь, так как было время прилива  и  вода  в
бухте стояла очень высоко. Тогда они окликнули оставшихся в шлюпке,  чтобы
те подъехали и перевезли их на другой берег.
     Этого-то я и ожидал.
     Они перебрались через бухту и побежали дальше, прихватив с собой  еще
одного человека. Таким образом, в шлюпке осталось только  двое.  Я  видел,
как они отвели ее в самый конец бухты, поближе к земле, и привязали там  к
тощему деревцу.
     Это очень обрадовало меня. Предоставив Пятнице и  помощнику  капитана
делать свое дело, я приказал остальному отряду следовать за мной.
     Прячась в густом и высоком кустарнике, мы обогнули бухту  и  внезапно
появились перед теми матросами, которые остались у  берега.  Один  из  них
сидел в шлюпке, другой лежал на берегу и дремал. Увидев нас в  трех  шагах
от себя, он хотел было вскочить и убежать,  но  стоявший  впереди  капитан
бросился на него и  ударил  его  прикладом.  Затем,  не  давая  опомниться
другому матросу, он крикнул ему:
     - Сдавайся - или смерть!
     Это был один из тех матросов, про которых капитан  говорил,  что  они
примкнули к бунтовщикам не по своей охоте, а подчиняясь насилию. Матрос не
только сдался нам по первому нашему требованию, но тотчас же сам заявил  о
своем  желании  вступить  в  наш  отряд.  Вскоре  он  доказал  нам  своими
поступками, что достоин нашего доверия.
     Тем временем Пятница  с  помощником  капитана  продолжали  кричать  и
аукать. Откликаясь на крики матросов, они водили их по всему  острову,  от
холма к холму, из рощи в рощу, пока не  завели  в  такую  дремучую  глушь,
откуда нельзя было выбраться на берег  до  наступления  ночи.  Можно  себе
представить, как измучили и утомили они неприятеля, если и сами воротились
к нам смертельно усталые.
     Теперь нам оставалось только подкараулить пиратов,  когда  они  будут
возвращаться  к  тому  месту,  где  была  оставлена  шлюпка,  и,  ошеломив
неожиданным нападением во тьме, заставить их сдаться нам в плен.
     Они воротились не скоро. Нам пришлось  прождать  несколько  часов,  и
только тогда мы услышали, что они медленно пробираются к берегу.  Шли  они
врозь, далеко друг от друга. Передние кричали задним:
     - Скорее! Скорее!
     Задние отвечали:
     - Мы не можем, мы устали, мы падаем...
     Все это было нам на руку.
     Наконец они подошли к бухте. За эти несколько часов начался отлив,  и
шлюпка, которая была привязана к дереву, очутилась теперь на суше.
     Невозможно описать, что сталось с пиратами, когда  они  увидели,  что
шлюпка на мели, а люди исчезли. С громкими воплями они метались по берегу,
проклиная свою судьбу;  они  кричали,  что  их  занесло  на  заколдованный
остров, что тут водятся либо  разбойники,  которые  всех  перережут,  либо
черти, которые сожрут их живьем.
     Несколько раз принимались они кликать своих товарищей, называя их  по
именам и по прозвищам, но, разумеется, не получали ответа.
     При скудном вечернем свете нам было видно,  как  они  бегают  взад  и
вперед, ломая в отчаянии руки. Утомившись этой бесцельной беготней, пираты
бросались в лодку, чтобы перевести дух, но не проходило и минуты, как  они
выскакивали на берег и снова бегали взад и вперед.
     Мои спутники упрашивали меня  позволить  им  напасть  на  врага,  как
только  стемнеет.  Но  я  не  хотел  проливать  столько  крови   и   решил
расправиться с пиратами более мирным путем. А главное, я  знал,  что  враг
вооружен с головы до ног, и не хотел рисковать жизнью своих  людей.  Нужно
было подождать, не разделятся  ли  неприятельские  силы  на  два  или  три
отряда, а пока я приказал своему войску наступать на врага.
     Пятницу и капитана я выслал вперед. Они  должны  были  подкрасться  к
пиратам на четвереньках, чтобы стрелять в упор, если это понадобится.
     Но недолго им пришлось ползти:  на  них  почти  наткнулись,  случайно
отделившись от остальных, три пирата, и в том числе боцман,  который,  как
уже  сказано,  был  главным  зачинщиком,  а  теперь  вел  себя  как  самый
отъявленный трус.
     Чуть только капитан услышал голос главного виновника всех своих бед и
понял, что тот в его власти, он пришел в такое неистовство, что вскочил на
ноги и выстрелил  злодею  прямо  в  грудь.  Тогда,  конечно,  выстрелил  и
Пятница. Боцман был убит  наповал,  другой  пират  был  тяжело  ранен  (он
скончался часа через два), третьему же удалось убежать.
     Услышав выстрелы, я тотчас двинул вперед всю свою армию,  численность
которой достигала теперь восьми человек. Вот ее полный состав: я -  первый
фельдмаршал, Пятница - генерал-лейтенант, затем капитан с двумя  офицерами
и трое рядовых - военнопленные, которым мы доверили ружья.
     Когда мы подошли к неприятелю, было уже совсем темно, так что  нельзя
было разобрать, сколько нас.
     Я подозвал к себе одного из  военнопленных  -  того  самого  матроса,
которого пираты оставили в шлюпке (теперь он сражался в  наших  рядах),  и
приказал ему окликнуть по имени его бывших товарищей.
     Прежде чем стрелять, я хотел попытаться вступить с ними в  переговоры
и в случае удачи покончить дело миром.
     Моя попытка вполне удалась. Иначе, впрочем, и быть  не  могло:  враги
были доведены до отчаяния, им только и оставалось, что сдаться.
     Итак, мой матрос закричал во все горло:
     - Том Смит! Том Смит!
     Том Смит сейчас же откликнулся:
     - Кто меня зовет? Ты, Джимми Рой?
     Он, очевидно, узнал этого матроса по голосу.
     Джимми Рой отвечал:
     - Да-да, это я! Том Смит,  бросай  ружье  и  сдавайся,  а  не  то  вы
пропали! Вас в одну минуту прикончат.
     - Да кому же сдаваться? Где они там? - крикнул опять Том Смит.
     - Здесь! - отозвался Джимми Рой. - Их пятьдесят человек, и с ними наш
капитан. Вот уже два часа, как они преследуют вас. Боцман убит. Билл  Фраи
ранен, а меня взяли в плен. Если вы не сдадитесь сию же минуту, прощайтесь
с жизнью - вам не будет пощады!
     Тогда Том Смит закричал:
     - Спроси у них, будем  ли  мы  помилованы.  Если  да,  мы  сейчас  же
сдадимся, так ты им и скажи.
     - Хорошо, я скажу, - ответил Джимми Рой.
     Но тут вступил в переговоры уже сам капитан.
     - Эй, Смит! - закричал он. - Узнаешь мой голос? Так слушай:  если  вы
немедленно положите оружие и сдадитесь, я обещаю вам пощаду,  всем,  кроме
Билла Аткинса.
     - Капитан, смилуйтесь надо мной, ради бога! - взмолился Билл  Аткинс.
- Чем я хуже других? Другие так же виноваты, как и я.
     Это была чистейшая ложь, потому что Билл Аткинс, закоренелый пират  и
разбойник, давно  подговаривал  матросов  заняться  морским  грабежом.  Он
первый бросился на капитана и связал ему  руки,  оскорбляя  и  ругая  его.
Поэтому капитан сказал  Биллу  Аткинсу,  чтобы  тот  сдавался  без  всяких
условий, а там уж пусть начальник острова решает, жить  ему  или  умереть.
(Начальник острова - это я: так меня теперь все величали.)
     Билл Аткинс был принужден сдаться.